— А, это..? — очнулся дневальный. — Ну, это… это к-книга.

— Я сам вижу, что книга! — громко поднасел Сморжевский. — Я спрашиваю, что Это?!

— Ну, это… это… она. — Юноша всё ещё надеялся увести разговор от щекотливой темы, тем более для полковника подобное вообще ужасно. Строевик. Поэтому дневальный, не соврав, представил талмуд с другой стороны: — Это фи… философия… — наконец-то родил он.

Лицо с погонами о двух полосах и трёх звёздах сделалось умным. Впервые за истекшую неделю. А может, и две. «Учатся?» — подумало что-то глубоко внутри лица. И в памяти начали всплывать различные учёные. Коперник. Архимед. Ахматова. И почему-то Лермонтов: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…» — это уже высшая философия. Он тоже в школе учился. Потом в спецшколе. А потом полковник вспомнил, как сам учился в спецшколе, и снова подумал: «Учатся?.. На вахте?.. Четвёртый курс Акамедии? Хрен там!»

— Дай-ка книжку… — требовательно приказал он.

Книжку ему дали. В обложке. Неохотно. Со скрипом.

В данный момент «хранителя толмуда» обуяли смежные чувства. Книгу отдавать не хотелось, а дневальный вырос, имея за спиной разряд по карате. Он мог легко и незаметно вырубить танкиста ударом по шее. Позже сказать, якобы вы резко потеряли сознание, товарищ полковник. Нужно срочно к врачу. Да тому и самому будет уже не до книги. С другой стороны, каратист помнил первую заповедь Сенсея о том, что самый лучший бой — это не состоявшийся бой. Кроме того, рука не поднималась на танкиста. «И так человек жизнью побитый», — размышлял дневальный…

В общем, ему не просто дался выбор. Либо полковник получит физическую травму от него, либо душевную от книги. Правда, несмотря на превосходство душевной травмы над физической, наносилась она не дневальным, а самим пострадавшим. Именно последний довод и склонил четверокурсника к отказу от нанесения оппоненту тяжёлых физических увечий.

Стоит сказать, что вся эта борьба чувств пролетела в голове «мыслителя» за короткий промежуток процесса передачи. Передачи из рук в руки жизненного учебника. Ценного учебника. Но вот решение принято, и книжка передана. Дневальный прищурился. Мол, ты сам виноват.

Строевик взял талмуд и сначала ничего не понял. Зато понял потом. И начал орать. Вернее, продолжил. Собственно, для подобного действа он всегда и приходил. Орал он долго и с упоением. По-разному. Душевненько. С раскатами и вибрацией голосовых связок. И даже когда Сморжевский отошёл далеко от здания факультета, его крик всё ещё гулял по Пентагону.

Заветный Вовкин «букварь» полковник строевой службы вернул ровно через месяц (навыки копирования слабы? или ксерокс сдох?). Сам. Лишь добавил шёпотом: «Сынок, я двадцать четыре года живу с женой. двадцать четыре. Но чтобы ТАК.»

«Надо было ему всё-таки врезать по шее», — подумал дневальный, видя, в каком трансе до сих пор пребывает танкист. Точно надо.

Полковник не орал целый год. И больше никогда не приходил к нам на факультет. И без пяти шесть, а порой и раньше, убывал домой.

А в шесть ноль пять убывали младшие курсы. Свободно. По смешанке. И как угодно. Через КПП.

Разумеется, помимо чтения полезной и нужной литературы мы никак не брезговали заниматься главной вещью. Практикой. Ведь как «отче наш» всё поголовье воспитанников помнило постоянный наказ преподавателей Акамедии: «Теория без практики мертва». Посему, не откладывая в долгий ящик, мы стремились туда, к делу (буква «д» в слове «дело» здесь принимать как промежуточный звук между «т» и «д». — Авт.). Не подумайте превратно. А хотя…

Дело стало на дежурстве. Клиника урологии, расположенная в сорок девятом городке, готовилась ко сну. Больные постанывали, санитарки похрапывали, а сёстры, выполнив вечерние назначения и раздав ужин, наслаждались вечерним маникюром. Наступало время, отведённое для культа ногтей. Ваня сидел в ординаторской и аккуратненько записывал амбулаторный журнал, периодически предаваясь мыслям о предстоящем отпуске. Ну, ещё о том, как он научную работу напишет — недаром крыски вместе с кроликами и морскими свинками подвергались истязаниям в течение почти трёх месяцев. И разумеется, об окончании учёбы и начале личной врачебной деятельности.

И тут в дверь кабинета приглушённо постучали:

— К нам посетители, — подала голос дежурная медсестра. — Мама с дочкой.

Ваня оторвался от раздумий и пошёл в коридор. В холле располагалась женщина с прекрасным существом лет тринадцати, которое опасливо косилось на стены клиники имени Мочеиспускательной Системы.

— Ну, что у нас тут? — заботливо спросил юный дежурант.

— Маша, дочка моя, прыгала, и вдруг у неё живот сильно заболел! Мы «скорую» вызвали, и нас к вам отвезли, — отчеканила мама, глядя на врача как на последний оплот в этом хрупком мире.

«Странно, что не в ЧЛХ или офтальмологию, — с негодованием подумал Ваня. — При чём здесь урология??? Да ещё и взрослая».

Иван ещё не знал, что детских койко-мест в СПБ катастрофически не хватает.

— Давайте в смотровую пройдем, что ли… — предложил всё-таки он.

В смотровой комнате, изолировав маму, Ваня стал расспрашивать Машу и в ходе расспроса всё больше запутывался. Во-первых, где именно болит, так и не удалось толком выяснить; подобного раньше у неё вроде не отмечалось. Во-вторых, где прыгала, зачем прыгала и как — тоже осталось глубокой тайной за семью печатями. Маша лишь смущённо улыбалась, косила глаза, и Ваня от неё ничего в итоге и не добился. Мелькнувшая мысль о наличии гинекологических причин отвергалась автоматически ввиду неполучения ответов на более скромные (для рядового человека) вопросы.

«Ладно, хоть живот пропальпирую», — принял волевое решение наш дежурный, вспомнив, что лучше один раз посмотреть, чем сто раз услышать. Его пальчики заскользили по передней брюшной стенке пациентки. Тоже ничего — вроде не напряжён, не вздут, а вроде и…

И тут Ивана настигло внезапное клиническое озарение:

— Маш, а ты после этого оправляться ходила?

— Ну… да, ходила, — прошептала пациентка тихо.

— По-большому? — деликатно спросил Иван.

— Да… — неуверенно подтвердила Маша.

— И какого цвета стул был? — всё же грамотно собранный анамнез — половина диагноза.

— В смысле там, в туалете? — решила уточнить пациентка, как будто она ещё куда-то оправляться ходила.

— Да, в туалете, — не заметил подвоха коллега. — Какого цвета он был?

— Ну, это. Белый! — сама того не зная, девочка выдала информацию, заставляющую любого медика шевелить волосами на голове и холодить под ложечкой.

Белый стул! Маша пригвоздила Ваню. Жёстко и по-взрослому. Его словно по голове обухом ударило — у пациентки камень пошёл, а он тут с ней цацкается! Дежурант уже видел Машу, скорчившуюся от боли, плачущую мать и бегающих реаниматологов-анестезиологов. Мать ругала медиков. Медики ругали Ваню. А он ругал мать. Но уже свою. За то, что родила. То оказался порыв. Секундный порыв.

Из курсантской головы моментально разбежались все свинки и кролики, а место картины «Как я провёл лето» занял вид железной каталки с Машей, накрытой такой же белой простынёй, как и её стул. Ну как же «скорики» пропустили белый стул?! Надо будить ответственного.

А может, он не совсем-таки белый.

— Точно белый? — решил поподробнее уточнить особенности цветовой гаммы экскрементов наш почечный эскулап.

— Да, точно! — своим анамнезом безжалостная Маша продолжала гвоздить его к полу.

— То есть не жёлтый, не коричневый, а вот такой вот, белый? — указывая на свой халат, не верил пациентке доктор.

— Ну да — я же говорю белый! — уже более уверенно настаивала на своём клиентка.