Из поколения в поколение эти существа эволюционируют в соответствии с требованиями новой среды. Их основной пищей становятся земляные черви и личинки, а также, возможно, сама земля, насыщенная питательными веществами. В подземных норах им приходится ориентироваться в основном осязанием и слухом, а потому одним из характерных признаков подземных австралопитеков стали длинные, высокие, чуткие и подвижные уши (ночью или в полутёмном туннеле не мудрено принять уши за рога). Дают английские учёные объяснение и странной, на первый взгляд, привязанности «чертей» к кладбищам. У представителей подобной тупиковой ветви эволюции обычно происходит деградация, выражающаяся, в частности, в привычке к поеданию падали. Поэтому для них свежезакопанные в землю человеческие трупы — настоящее лакомство.

По словам дяди Миши, австралопитеки должны были жить в Москве задолго до появления метро и других подземных сооружений, быстро ими освоенных. Это, видимо, небольшая популяция — не более нескольких десятков особей — в противном случае мы бы о них слышали гораздо чаще. Очевидно, они жили в здешних пещерах ещё до создания города. Затем они начали осваивать подземные городские сооружения. Рассказы о встречах с такими существами есть и в дореволюционных московских газетах. Последние же несколько десятков лет, возможно, у них происходит демографический взрыв, так как появление обширных и практически бесхозных подземных коммуникаций создало для них благоприятную среду обитания. Не исключено также, что росту их популяции способствуют некоторые изменения в окружающей среде. Если это действительно так, то подземные люди могут представлять опасность. Ведь в результате мутации, вызванной, например, воздействием на генную систему подземных обитателей радиации, среди них могут появиться агрессивные особи, запрограммированные на нападение на людей. Но в любом случае жители московского подземелья требуют более глубокого изучения. А учёные и власти должны держать ситуацию под землёй на особом контроле.

— Поехали мы с друзьями ко мне на дачу, — рассказывает студент одного из вузов, москвич Алексей Невзоров, — хотели отметить окончание первого курса. Нет, вы не подумайте, что мы там «наотмечались» и потом с пьяных глаз чёрт-те что увидели. Взяли с собой «дюжину» пива, посидели у костра, песни под гитару попели, подурачились. Кстати, костровое место у нас постоянное, километрах в трёх от моей дачи, возле родника. И вот часов в семь вечера уж домой все собрались — кто-то увидел на дереве рисунок странной формы — натуральный глаз. Ну, мы ещё посмеялись: небось леший за нами подсматривает да завидует — тоже, поди, пивка хочется. Сфотографировали этот «глаз» на память, потрепались насчёт леших и прочего сказочного «народа»: кому, дескать, они сейчас страшны?.. И разошлись.

Ребята пошли на станцию, а Алексей прямиком через лес на дачу к себе. Заблудиться-то вроде негде. С четырёх сторон — железная дорога, дачный посёлок, овраг заболоченный да речка Родинка — квадрат с диагональю километра четыре. Лес Алексей как свои пять пальцев знает — вырос на этой даче. Шёл, шёл, вдруг впереди — болото. Удивился: в родном лесу заплутал! Свернул налево, пошёл вдоль болота, взял чуть левее. И через пять минут вышел… на костровое место! Пошёл по новой, только через полчаса вышел почему-то к Родинке… Что за чёрт, думает, не иначе — леший водит!

Тогда Алексей решил не мудрствуя дойти вдоль речки до станции, сесть на электричку, доехать до своей платформы, а там по асфальтовой дорожке до дач — уж не заблудишься…

— Ага, так я и дошёл до станции, — рассказывает он дальше. — Там, где у речки излучина, такие кусты, пришлось их обходить. Обошёл — а речки-то и нет! Вот тогда испугался по-настоящему. Пошёл куда глаза глядят и вышел через час — уж стемнело — к «железке». Слава Богу, думаю. Прошёл по шпалам до своей остановки, а там до дачи два шага. Получил нагоняй за долгие посиделки и лёг спать, а утром рассказал всё бабушке.

— Она у меня не то что колдунья, просто сказки, обряды-примеры всякие, поверья очень хорошо знает, — говорит Алексей, — так вот бабушка сказала, что мне ещё крупно повезло — дескать, просто пошутил со мной лесной хозяин, а мог бы и здоровенный сук на голову уронить, и в болото загнать, и веткой в глаз ткнуть! Велела купить бутылку вина, отнести в лес и поставить возле того дерева — действительно это Его око. Да не забудь, говорит, прощенья у него попросить…

Именно так Алексей и поступил. Только дерева того, вернее, глаза на дереве, он не нашёл. Дерево стоит, а глаза нет. Ошибиться, по его словам, Алексей не мог, точно запомнил, к тому же фотография осталась — на ней глаз хорошо виден…

Больше всего удивляет Алексея то, что во время своего почти четырёхчасового блуждания по лесу он ни на минуту не терял ориентации — ну как тут заблудишься, когда с одной стороны поезда гремят каждые пятнадцать-двадцать минут!

— Не понимаю, как это могло получиться, — смущённо пожимает он плечами, — точно знаю, где я, точно знаю, в какую сторону идти, и всё не туда попадаю. После такого поневоле пойдёшь лешему поклониться…

Вспоминая свои детские годы, опалённые войной, не могу не остановиться на одном странном и таинственном эпизоде, случившемся на исходе лета 1945 года. Было мне тогда лет девять, не более. Наша семья только что вернулась из эвакуации с Урала в свою родную деревню. Собственно, возвращались мы в Ленинград, но город ещё был закрыт для эвакуированных и мы на два года «застряли» у родственников. Немцы ушли из этих мест чуть более года назад, поэтому всё здесь ещё напоминало о недавних ожесточённых боях.

Рассказывает Александр Алексеев:

Стояла в той деревне полуразрушенная старая церковь. В конце тридцатых годов она была закрыта, а всё наиболее ценное из неё разграблено, а когда наступающие советские войска подошли к деревне, немцы превратили её в неприступную крепость.

Как-то раз мы, деревенские мальчишки, боязливо, через чёрный ход и хоры, проникли внутрь храма. Жуткая картина открылась перед нами. Некогда великолепные фрески и мозаика были почти полностью уничтожены разрывами мин и снарядов, кое-где уцелевшие иконы изрешечены пулями, от сгоревшего алтаря остались лишь остов и расплавленный медный крест.

Однажды по деревне разнёсся слух, что поздними субботними и воскресными вечерами в окнах храма виден свет и оттуда доносится стройное церковное пение. В ту же ночь мы решили проверить это. Едва дождавшись наступления вечера, мы, четверо ребятишек, неслышно подошли к мрачному силуэту старой церкви, приблизились к её решётчатым окнам. Окна церкви были действительно освещены, и притом достаточно ярко. Это обстоятельство и напугало нас, и возбудило ещё большее желание разобраться в происходящем. Недолго думая, мы, влезая друг другу на спины, стали поочерёдно заглядывать в окна храма. То, что мы там увидели, не было совместимо ни с какими законами разума и реалиями человеческого бытия. Храм был полон народа! Мальчишка, который первым заглянул внутрь церкви, вдруг удивлённо воскликнул: «Пацаны, да это же дядя Сева! Я помню его. Он был в партизанах. Немцы поймали его и… расстреляли. А он здесь вместе со всеми молится… А вот тот, что стоит с краю, — это дяденька военный. Он первым ворвался в нашу деревню. Он тоже был убит. Мы ещё всем селом хоронили его. А он тут стоит как живой. Воскрес, что ли? Не пойму я, пацаны, что происходит».

Следующий мальчишка, прильнувший к окнам, также был не менее удивлён и озадачен, чем его приятель. «Братцы, — сообщал он нам, стоявшим внизу, — я вижу здесь Марию Николаевну, нашу учительницу. В прошлый Новый год она была расстреляна немцами за связь с партизанами. Она тоже здесь стоит и молится. А вот тётки Пелагеи девчонки Нинка и Раиска. Помните, те, что гранату в немецкую комендатуру бросили. Их немцы у школы на берёзе повесили. Тоже здесь. Тихие такие стоят. Крестятся. Ой, пацаны, сколько здесь наших деревенских уже умерших стоят! Чего это они тут все собрались? Грехи, что ли, отмаливают? Свихнуться можно». Мальчишка, который взгромоздился уже на мою спину, сразу же обратил внимание на тех, кто прислуживал в храме.