Когда мы добрались до Большого Боздага, солнце уже переступило черту зенита. Караван остановился у подножия. Гора казалась слепленной из глины; по склону тянулись промоины, переходившие в глубокие овраги, настолько обширные, что на дне иного мог бы поместиться многоэтажный дом. Разломы обнажали разные по цвету слои почвы и камня. Сколько же нужно было дождей и снегопадов, чтобы вот так, век за веком, разрушить могучую гору?

Взглянуть на ее вершину — шапку уронишь! Боздаг, как сказочный джигит, набросил на плечи пеструю шкуру лесов, а голову закутал снежной чалмой. Теплое дыхание долины доставало лишь до нижних деревьев, и на их ветвях повисали сосульки, будто ледяные колокольчики. В голых кустарниках приютились, нахохлившись, птицы, своим бурым оперением похожие издали на прошлогодние листья.

Из оврагов сочились мутные ручьи, а их заболоченные края поросли камышом, который шелестел под ветром, издавая звуки наподобие жалобных дудочек.

Нашей задачей было поднять тяжело нагруженные машины почти до вершины, где высились стальные опоры буровых. Дорога напоминала опояску, один конец которой волочился по долине, а второй был привязан к нефтяной вышке. Возле вышек на белом снегу чернели свежие пятна нефти: буровые фонтанировали.

Трубы, привезенные нами две недели назад, так и оставались сваленными у подножия. Должно быть, трубоукладчики ждали, когда просохнет земля.

За моей спиной раздался настойчивый сигнал. Я остановился, Гуси спрыгнул с подножки и догнал меня.

— Дорога очень скользкая, — сказал он. — Тут и цепи не помогут.

— Что ты предлагаешь? Свалить груз? Пусть потом волокут тракторами?

Гуси вытянул губы трубочкой, словно собирался присвистнуть.

— Решать не мне.

— Считаю, надо подниматься. Размыло только подножие горы. Дальше надежный гравий. Двигаться будем медленно, но без остановок, иначе рискуем завязнуть. И развернуться здесь негде. — Я говорил спокойно, убеждающе. Если сразу не развеять колебаний Гуси, за ним засомневаются остальные.

— Хорошо, попробуем. Поеду первым, — сказал Гуси. — Пусть все равняются на мою скорость. Доберемся до первой вышки — передохнем.

Я замялся.

— Как считаешь, Гуси, не лучше ли все-таки мне оставаться в головной машине? Бригадир впереди — ребятам спокойнее.

— А чего им волноваться? Встречных машин не предвидится. Единственная опасность — гравийный карьер. Если его залило дождем, колеса утонут в грязи.

— Видишь ли, Гуси, у меня есть изрядный опыт езды по горным дорогам. В войну поколесил по ним достаточно. Боюсь другого: заглохнет чей-нибудь мотор, как выбраться остальным? Мы же пойдем гуськом.

— Мой мотор в порядке. Могу и другого вытянуть. Дай мне проехать вперед, бригадир!

— Пока будем спорить, зимний день подойдет к концу. А если погода изменится, вообще застрянем на полдороги. Хорошо. Двигай!

Когда, миновав глинистый подъезд, мы выбрались на твердый гравий, я мысленно похвалил себя за настойчивость. Хороши бы мы были, сбросив трубы у подножия! С какими глазами возвращаться на базу? «Ватага» подняла бы нас на смех, а отказы от трудных рейсов участились.

Однако при спуске в лощину надсадный гул моторов становился все громче. Машины тряслись будто в ознобе. Я представил отрезок верхней дороги, подернутый льдом, и мысленно ужаснулся. Совсем недавно, когда мы смотрели на вершину от подножия, небо было ясным и сияющим. Теперь откуда-то из потаенных ущелий поползли клубы тумана. Стекла кабины словно застлало желтым дымом. За какие-нибудь полчаса все вокруг переменилось.

Медведь первым почувствовал опасность и включил красные задние фонари: внимание! Я последовал его примеру, двигаясь за машиной Гуси послушно, след в след. Единственным ориентиром для нас стали эти красные огоньки.

Гуси вел машину плавно и осторожно, словно держал в своих руках руль всего каравана. На повороте я скосил глаза и удивился тому, как медленно вползает по серпантину прицеп последнего грузовика. Отстал водитель, что ли? Но скорость у нас у всех была одинакова: шесть километров в час. Просто так казалось на расстоянии.

Проехав треть пути, на площадке первой буровой остановились передохнуть. Все тотчас занялись делом: протирали стекла, подняв капот, копались в моторе. Издали махали друг другу руками так радостно, словно давно не видались.

Облака понемногу собрались возле вершины, которая заслонила их собою, будто наседка собрала цыплят под крыло. Караван снова двинулся вверх. Дорога кое-где была присыпана снежком. А вот вымощена ли она гравием? Этого я не знал. Головная машина Гуси ревела все надрывнее; вот ее колеса завертелись на одном месте, яростно расшвыривая талый снег пополам с грязью. Я только собрался остановиться и поспешить на помощь, как вдруг раздался глухой вопль Гуси.

Страшное зрелище представилось моим глазам: грузовик Медведя пятился назад, а прицеп тащил его вкось, к пропасти.

Не прибавляя скорости, страшно медленно я крутанул вбок и подставил борт под прицеп. Успел еще увидеть, как концы труб словно прокололи мой радиатор, а взлетевший капот ударился о стекло. Я нажал до отказа и оттянул ручной тормоз, навалился грудью на руль. Кабина переворачивалась, и я вместе с нею. Доносились невнятные звуки: звон металла, всполошенные голоса…

— Замин! Замин! Очнись, все целы!

Хотелось отозваться, сказать, что со мною тоже все в порядке. Я раскрывал рот, но шепот не достигал собственных ушей. Внезапно по лбу разлилась успокоительная прохлада. Я потерял сознание.

Нет смысла распространяться о том, как я попал в больницу и провел там несколько суток без сознания. О происшедшем на горе рассказ мой показался бы тоже слишком бледен и сух. Гораздо подробнее описал аварию Дадашзаде. Газету с его очерком принесла Халима, уже когда я медленно пошел на поправку.

«…После статьи о новаторе Вагабзаде, — писал он, — редакция получила множество откликов. Читатели полностью поддерживали передовую инициативу и предлагали распространить метод удвоения на другие области народного хозяйства. Многие спрашивали о самом Замине Вагабзаде. Я хорошо знаком с ним, но разговорить этого скромного человека чрезвычайно трудно. Однажды он обмолвился: «Наш век вошел в мир на плечах машин». Я спросил, что он имеет в виду. Вагабзаде задумался и продолжал с явной неохотой: «Жизнь человека не учебник, чтобы листать на любой странице. Есть моменты, о которых не хочется оповещать других. Вы знаете лишь небольшую часть моей трудовой биографии. Я расскажу вам кое-что еще, но, чур, не для печати». Я намеревался никогда не нарушать своего обещания. Но недавно меня вызвали в городскую прокуратуру. Каково же было мое удивление, когда следователь разложил на столе все статьи, так или иначе связанные с именем Вагабзаде! Что могло заинтересовать в них следственные органы? «Так вы ни о чем не знаете?» — «Нет. А что случилось? С Замином что-нибудь произошло?»

Он отозвался не сразу. Придвинул к себе затейливую китайскую зажигалочку в виде гарпуна, нацеленного на человека-рыбу. Стоило нажать на рыбий хвост, как вылетал язычок пламени. Мы оба закурили. Изображение сказочного существа почему-то напомнило мне давний рассказ Замина о своем детстве, когда тот был поражен рисунком крылатой девушки на старинном граммофоне…

«И давно вы знаете Вагабзаде?» — спросил следователь. «Несколько месяцев». — «А если точнее?» — «Тогда еще меньше. То есть мы знакомы лично совсем недавно. Но уже несколько месяцев я интересуюсь его работой». — «Значит, встреча произошла лишь в связи с вашей профессией газетчика?» — «Именно так, если это важно для вас». — «Для меня все важно. Вы видитесь с ним во внеслужебное время, ходите друг к другу в гости?» — «Без труда отвечу, но прежде хочу знать, к чему все эти вопросы?» — «Как вы думаете, чем мы занимаемся в прокуратуре?» — «Чем-то, что сродни журналистике: человекознанием». — «Хорошее слово!» Следователь сел поудобнее, показывая тем самым, что разговор предстоит долгий, доверительный. Словно он нуждался в моей помощи и рассчитывал на нее. Я продолжал: «Человек лучше всего раскрывается в сфере труда, в сфере применения своих сил на общественном поприще. Убежден, что любое новаторское движение возникает в определенно обусловленное историей время. Скромная на первый взгляд идея Вагабзаде о ликвидации порожних рейсов грузового транспорта не могла никому прийти в голову тридцать лет назад, когда разъезжали сплошь на арбах. Но нынче земной шар держится не на золотых быках, а на резиновых автомобильных колесах. Шофер — самая ходовая профессия. Грузовик — та экономическая ниточка, которая связывает далекое и близкое, большие города и горные селения. Поэтому пустые прогоны оборачиваются сотнями миллионов рублей, потерянных для народного хозяйства!» — «Справедливое суждение. Теперь мне понятно, почему вы так высоко оценили инициативу Вагабзаде. А что вы скажете о нем как о человеке?» — «Придерживаюсь мнения, что хорошее дело делается благородными людьми». — «Не слишком ли вы превозносите его? На месте Вагабзаде мог оказаться всякий другой». — «Не спорю, что другой, но отнюдь не всякий! Иному сподручнее думать не о государственной выгоде, а о собственной пользе. Ведь, по сути, мало кто возвращается порожняком. Левые грузы тоже грузы. Только оплата идет в карман водителя. Замина Вагабзаде отличает бескорыстие. Его почин должен был получить широкий общественный резонанс». — «А если задней мыслью у него и была жажда славы, известности?» — «Вагабзаде человек без задних мыслей. Он постоянно твердил, что хочет остаться в тени. Зато охотно называл своих товарищей». — «Гм… Ну, а странное имя Халлы вам что-нибудь говорит в связи с Вагабзаде?» — «Разумеется. Мне известно, кто такая Халлы. Однако это сугубо интимная история, и я не вправе касаться ее. Еще раз настойчиво прошу объяснить: что произошло с Вагабзаде?» Следователь пожал плечами с некоторым раздражением. Видимо, у него были отработанные методы ведения дела. Вот что я узнал от него. Вагабзаде попал в аварию во время очередного рейса и, находясь в шоковом состоянии, повторял лишь два имени — своей матери и некоей Халлы, перед которой он считал себя глубоко виноватым. Несколько раз следователь слышал его бред, который навел его на мысль о каком-то сокрытом преступлении. Возможно, имеются сообщники, которые попытаются проникнуть в больницу, чтобы заставить Вагабзаде замолчать. Ниточкой становилось имя Халлы. Но никто из окружающих Вагабзаде не мог объяснить, кто это такая. «Занимаясь расследованием, — продолжал следователь, — я все глубже вникал в дела автобазы и все больше изумлялся. Не отдельным жульническим проделкам, которые встречаются повсюду. Нет! Меня поражала вся «модель отношений», если можно так выразиться, возникшая на этой «банде-базе», как ее давно прозвали в городе. Эта модель абсолютно во всем противоречит нашему, советскому образу жизни, напоминая злокачественную опухоль, которая грозит перекинуться на здоровые организмы. Если это произойдет, одним уголовным делом болезнь будет уже не пресечь! Вот что меня встревожило по-настоящему. Я пытаюсь разомкнуть все звенья морально-преступной цепи. Добраться до начальной нитки клубка. Видите, передо мною папка? Она почти полна. А вот ее последняя страница. — И он прочел хорошо поставленным голосом, привыкшим к обширным аудиториям: — Во время очередного рейса на Боздаг машина «АЗМ 19—27» совершила умышленный наезд на другой грузовик. В результате аварии водитель транспортной конторы тысяча первой Вагабзаде Замин Зал оглы был тяжело ранен и помещен в железнодорожную больницу… — Следователь развел руками с непривычно виноватым видом. — Мне сказали, что положение Вагабзаде почти безнадежно. Операции он не выдержит. Верите ли, выйдя от хирурга, я несколько часов бродил по улицам. Неужели придется на этой странице дописать: дата смерти такая-то?»