«Мой любимый сынок Замин. Когда ты был у нас в прошлый раз, все думал о своих городских заботах. Это меня тревожит. Писем от тебя тоже нет. Снится мне всякая всячина, а детей разве допросишься, чтобы написали? Говорят: давай лучше вызовем брата к телефону. Услышишь его голос и успокоишься.

Легко сказать — телефон! Это надо ехать в город, а меня мутит от запаха бензина. Да и морозы стоят крепкие. К тому же много забот с колхозными курами: чуть не доглядишь — болеют, дохнут. Сколько раз ходила к сыну Ханпери, думала, попрошу, чтобы разыскал тебя в Баку, когда поедет туда. Да разве его дома застанешь? Правда, вчера вечером сам явился. Лучше бы не приходил. Сны-то мои оказались вещими! На тебя злой наговор, сказал он. Я старалась держаться спокойнее. Ханпери — на что уж у нее рот дырявый! — и та возмутилась: «Что можно наговорить на такого смирного парня? Замин ничьей курице «кыш» не сказал». — «Он самовольно в селение приехал». Но ты ведь, сынок, говорил, что заехал по пути? Ах, чтоб отсох мой язык, когда уговаривала тебя задержаться! Я ведь думала, что в городе — как у нас в колхозе: один выйти в поле припозднился, так другой его заменит. Соскучилась я по тебе, все бы смотрела… Прости уж. Может, написать твоим начальникам, чтобы отпустили тебе вину? Какой большой грех лишняя встреча сына с родной матерью! Ведь и они чьи-то дети.

Сын Ханпери надулся как индюк и стал меня отговаривать: «Не советую. Действовать надо деликатно, с хитростью». Под конец сболтнул такое, что лучше бы мне не слышать. Ради могилы твоего отца, напиши мне всю правду. Когда камни возил для школы, брал деньги? Сколько взял? Я возвращу им до копейки. Зачем так сделал, сынок? Если ел неправедное, так и материнское молоко впрок не пойдет. Те деньги, что ты мне оставил, я еще не потратила. Все думала: прикоплю на свадьбу, будет невесте подарок… Можно ковер продать, что Садаф для тебя соткала. Главное, казенные суммы сполна выплатить. Напиши мне начистоту: сколько не хватает? В тот день Амиль газету принес, в ней твое имя упомянуто. Не поняла, что ты еще сделал? Будто большой груз возишь? Зачем это? Дороги у нас плохие, оскользнешься — руки-ноги поломаешь… Умоляю, дорогой, будь осторожен! И напиши не мешкая ответ».

Я вскрыл второй конверт. Тот, что потолще. В нем лежали деньги, оставленные мною матери, в нетронутой обертке. И еще небольшая пачка, к которой была приложена записка, нацарапанная наскоро карандашом. Просто листок, вырванный из записной книжки. Я перечитал его несколько раз: «Замин, думаю, лишняя копейка тебе пригодится. Прими как дружеский пай. Выполнить твою просьбу приехать не смогу. Не обижайся. Помни о нас! Мензер».

Я повторял эти скупые строки на все лады, переворачивал листок, ища продолжение. Пытался уловить тайный смысл записки. «Помни о нас». Значит, Халлы уверена, что я забываю прошлое, ухожу все дальше и дальше? Основания у нее есть. Разве так я должен был поступить при последней встрече?! Мне следовало не оставлять ее наедине с рассвирепевшим отцом, смело встать рядом с ней, прижать не таясь к груди и увести в свой дом…

Халима подробно пересказала мне разговор с матерью, который произошел у них вскоре после того, как она отвезла мне письма.

— Женщина должна уметь завлекать мужчину податливостью и веселым нравом, — безапелляционно изрекла Баладжа-ханум. — Брала бы пример с меня, с моей семейной жизни.

И, хотя Халима не наблюдала ничего подобного в отношениях родителей, даже не могла припомнить, чтобы видела хоть раз, как те сидят рядом, одни, без гостей, шутят и разговаривают друг с другом, она послушно ответила:

— Я постараюсь, мама.

— Но надо вовремя показать и свою независимость. Иначе превратишься в кухонную рабу. Муж приучится хвалить тебя только за вкусный обед.

— У меня есть специальность.

— При чем тут диплом? Главное в жизни женщины — муж, семья. Вот мой совет: сохраняй мужу верность, но не уподобляйся бриллианту, который хранят в шкатулке. Будь подвеской, которую носят на груди как медальон. Внутри медальона пусть остается фотография супруга, но светлыми искрами, блеском бросайся в глаза всем и каждому.

— Разве это верность?

— А ты думала, верность — то же самое, что покорность? Ну, нет. Женщина сначала побеждает мужчину, а потом всю жизнь заботится, как бы тот не вырвался из плена. Самая надежная ограда — ревность. Даже на встречного урода бросай зазывные взгляды. Муж должен воображать, будто держит тебя обеими руками.

— Притворяться всю жизнь так утомительно!

— Зато жить надежно. Ты ведь не захочешь торчать в темном углу, как старая мебель, пока твои подружки будут красоваться в ложах на театральных премьерах?

— Но если люди любят друг друга, зачем уловки?

— Любовь длится месяц, от силы год. Дальше надо уже заставлять любить себя. На то тебе и даны красивые глазки!

Халима, рассказывая все это, старалась как могла смягчить цинизм матери. Она вовсе не желала представлять ее в слишком черном свете. Ей хотелось показать, как далеко отошла она сама от прежнего. Подруги отталкивали ее теперь фальшью. Их сытая, беззаботная жизнь представлялась Халиме беспросветным мещанством. Она не хотела больше существовать под чужую диктовку и откровенно сокрушалась из-за прошлого.

Если бы наши отношения прервались в ту пору, когда я учился в техникуме, Халима так бы и сохранилась в моей памяти пустой вертушкой. Но теперь мне нравилось, что она все больше тянется к отцу, прислушивается к его суждениям, старается выполнить его советы. Все чаще наши мнения совпадали. Раньше она отвечала не задумываясь, наобум, а теперь медлила с ответом, а если не знала его, виновато пожимала плечами.

Доверие Халимы меняло к лучшему и меня самого. Разговаривая с нею, я учился более пристально вглядываться в людей, не довольствоваться, как прежде, поверхностными впечатлениями. Халима стала заметно мягче, скромнее. Она больше не завивалась, причесывала волосы гладко, собирая на затылке тугим узлом. Когда волнистая прядь, выбиваясь, падала вдоль щеки, эта небрежность придавала ее облику необъяснимую нежность…

Пока история с отобранными правами не пришла к благополучному концу, я откладывал свидание с Халимой. Подавленное настроение, в котором я тогда находился, требовало уединения. Мне было гораздо легче общаться с братвой на автобазе. В присутствии Халимы я расслаблялся, обмякал, мысли уводило в сторону. Я замечал в ней все больше сходства с отцом. Ее манера говорить, перескакивая с предмета на предмет, эмоциональность и искренность обладали некой магией — привлекали, убеждали! Зафару-муэллиму иногда было достаточно одного разговора, чтобы человек полностью принял его точку зрения.

Письмо, которое он просил передать Сохбатзаде, не дошло по назначению. Я порвал его, не читая. Решение мое было твердо: остаться на автобазе и довести борьбу до конца. Нельзя покидать поле боя.

После сообщения матери у меня больше не оставалось сомнений, что анонимное письмо отправлено Ишимом, сыном нашей соседки, который, по слухам, тоже сватается к Мензер. Были в доносе детали, о которых мог знать только односельчанин. Скорее всего, сама Мензер в случайном разговоре с ним обмолвилась, что я получил плату за перевозку камня. На миг меня оледенила мысль, что этим она хотела отомстить мне. Устыдившись, я отвергнул нелепую догадку.

Неужто Мензер решила связать судьбу с Ишимом? Тогда борьба с ним будет выглядеть с моей стороны всего лишь уязвленным самолюбием. С моей матерью Мензер тоже придется порвать, хотя они так привязаны друг к другу…

Стук в дверь. Тетя Бояз прервала мои невеселые думы. На веранде все было готово к чаепитию.

— Дорогой, что ты все куксишься в углу? Пошел бы с моим стариком на приработок, деньги никогда не лишние. За полдня он зарабатывает не меньше, чем ты в своем гараже.

— Не хочется менять специальность.

— А отец барышни не может за тебя вступиться? Она говорила, что он бывает среди больших людей.