— Давайте мы приступим к списку с конца, — предложил я после перерыва.

Дело пошло быстрее. Но когда речь зашла о председателе колхоза «Араз», Сейранов как бы мимоходом спросил у Афганлы (тот числился уполномоченным по этому хозяйству):

— А как его дело в прокуратуре?

Оказывается, в период увлечения узкой специализацией председатель не моргнув глазом извел все колхозное овцеводство! Отары были уступлены соседям, как у нас говорят, «по цене воды», то есть за бесценок. По самым приблизительным подсчетам колхоз понес убытков на сто пятьдесят тысяч рублей. Председатель получил партийное взыскание, но от должности не отстранили.

— А вы какое взыскание получили? — спросил я у Афганлы.

— При чем же тут я? Вина председателя.

— Вы уполномоченный райкома и отвечаете перед бюро. Пять тысяч муравьев уползут — и то нельзя не заметить! Однако об овцах вы умолчали. Почему? Не было ли в этом для вас личного интереса? Я пока не утверждаю, только строю предположения. Очень уж разительна беспечная слепота в «Аразе» и сверхбдительность в «Красном Азербайджане», когда вы буквально заглядывали в кастрюли Веисова. И почему вы с товарищем Шамсиевым считаете само собою разумеющимся, что председатель колхоза должен брать у кого-то разрешение на постройку дома? Неужели и ложки-плошки тоже покупать с разрешения райкома?! Нелепость. В общем, никаких серьезных ошибок у председателей колхозов в этом списке не вижу. Предоставим дело на усмотрение колхозников. Им виднее, кто хорош, кто плох.

Мои слова были встречены гробовым молчанием, словно все внезапно оказались на заброшенной мельнице, а не в людном кабинете.

— Может быть, товарищ Латифзаде выскажется?

Я повернулся к нему лицом. Он вздрогнул в замешательстве. На лбу осталась вмятина от сжимавших его длинных пальцев.

— Хозяйственные вопросы не в моей компетенции.

— Боюсь, что некоторые коммунисты нашего района неправильно поняли курс ЦК. Когда меня направляли сюда, напомнили ленинские слова о трех главных врагах: чванство, безграмотность, взяточничество. Это применимо и к нашему району. В нем распространилась нравственная глухота; жалобы трудящихся месяцами не разбирались; если кого-то и наказывали, то келейно, без огласки. Район скатывался все ниже и ниже.

Латифзаде недовольно задвигался.

— Не будем впадать в идеализм, товарищ Вагабзаде, — веско произнес он, явно желая блеснуть теоретической подкованностью. — Первая забота всегда об экономике.

— Не путайте идеализм с идейностью, товарищ Латифзаде. Идеи — наше главное оружие!

— Борьба со взяточничеством — дело административных органов. Для этого существует милиция, суд.

Меня искренне огорчало нежелание понять суть разговора. Люди разошлись настороженные и неубежденные.

Из окна потянуло сквозняком. Звук булькающей воды, которую Сейранов наливал из графина, заставил меня окончательно очнуться.

— Пожалуйста, Мурсал-муэллим, составьте график отчетно-выборных собраний в колхозах. Но прежде надо собрать активы, чтобы довести до сведения колхозников наши рекомендации, уже сейчас определить состав будущего правления, подготовить мнения о председателе. Пусть поразмыслят, поспорят: кого они хотят избрать? Выборы заключаются не в том, чтобы в спешке, за два часа, решить судьбу колхоза. Если люди поднимают руку без души, они и не пойдут за таким руководителем.

Я говорил сбивчиво. Потянулся за таблеткой.

— Так нельзя, пожалейте свое сердце, — ворчливо сказал Сейранов, протягивая стакан с водою.

Я стал привыкать к родному селению. Меня помнили здесь только пожилые люди, которые отошли от дел, а молодежь не знала вовсе. Когда утром я шел пешком в город на работу, встречные стайки школьников почтительно здоровались. Этот старый обычай сохранился в глубинке. Все подростки были стройными, красивыми. Мальчики в школьной форме, девочки в ярких платьях и цветных шароварах. Они держались свободно и шаловливо: кидали в своих сверстников шиповником, убегали с их школьными сумками, всячески задирали мальчиков. Иногда мне даже хотелось унять резвушек. Но я сдерживался. «Они растут совсем в другое время. Пусть живут по своим правилам, ссорятся, мирятся… Может быть, когда вырастут, лучше научатся понимать друг друга?»

Ходить по гостям у меня не было ни желания, ни времени. Мать знала все сельские новости: у нас в доме дверь не закрывалась. Самозваные «тетушки» прямо-таки прикипели к моей матери! Мужчины стеснялись быть навязчивыми. Заглянул однажды новый председатель колхоза. Подумать только! Им оказался внук Абдуллы-киши, плугаря, который учил меня запрягать быков. Голубые глаза деда смотрели с лица молодого председателя…

Мензер не зашла ни разу. Я все надеялся, улучив минуту, спросить о ней у матери.

Однажды, подавая утром полотенце, мать вздохнула:

— Обе мои дочери отдалились от меня. Но я их не виню, у каждой свои заботы. Остыла я к жизни, сынок, теперь мне мало кто нужен. Спасибо Мензер — да пойдет ей впрок материнское молоко! — она ближе кровных. Как приедет в селение, прежде машину возле моего дома остановит.

Мне не терпелось узнать, когда же Мензер окончательно перебралась в город.

— Давненько, сынок. Замкнула дом бедной Гюльгяз и рассталась с грустным прошлым. Я привыкла к разлукам, но по Мензер скучаю. Сколько мы с нею переговорили обо всем! Она мне стала не соседкой, а подругой…

Мысли у матери по-стариковски путались. Частенько она замолкала на полуслове и, прикрыв веки, направляла свет глаз в недра памяти, словно ища там заблудившихся слов.

Собравшись с духом, неожиданно сказала:

— Сынок, до моих ушей дошло, что люди поносят бывший райком? Ты этого не позволяй. Нельзя позорить дом, в котором живешь. Твоя теперешняя должность будто горячий конь: разные на нем седоки, а дорога общая. Молю аллаха, чтобы ты не потерял уважение народа! Будь осмотрителен, не делай ничего с маху. На тебя люди смотрят.

— Вот как? — отозвался я с недовольной досадой. — Еще и работать не начал по-настоящему, а россказни обо мне уже ходят? К сожалению, мой предшественник непростительно запустил дела. Ведь когда-то наш район славился! Бывало, прочту в газете, что идем первыми по укосу трав, и так тепло станет на душе… Гнездо остается родным, даже когда из него улетаешь!

— В родных местах с человека и спрос больше, сынок.

Чтобы подтвердить свою мысль, мать запела вполголоса старый стих:

Ощущая близость конца, она спешила передать мне все, что накопило ее сердце. Какие еще схоронены у тебя клады, нене?! Торопись, родная. Жизнь тает и тает будто свечка…

— Не прискучила старушечья болтовня? Ради аллаха скажи: не серчаешь, что я вмешиваюсь в твои служебные дела? И то правда, мне ли, темной сельчанке, указывать секретарю райкома: сюда иди, а сюда не ходи. Вон у тебя от раздумий уже и волосы поседели… Не принимай близко к сердцу все подряд, родной! Мир не переделать, в нем вечно по соседству хорошее с плохим. Поведай, о чем задумался.

— Сказать? Где бы ты меня положила, мать, если бы пришлось хоронить?

— Побойся аллаха, что ты мелешь?! Это родители на руках своих детей переходят в иной мир… Может быть, намекаешь, что мне самой пора составить завещание?

— Вот уж нет! Как ты могла подумать?

— Не хитри. Научился в городе околичностям… Смерть дело обыкновенное, житейское. От нее не надо открещиваться. Запомни, Замин, я хочу лежать на склоне Каракопека, чтоб отцовский очаг был у меня на виду. И все те тропки видны, по которым ходила изо дня в день, дома моих детей, крыши земляков… Проводите меня по народному обычаю — с песнями, но без слез. Долгов я не оставлю, обиженных мною тоже, надеюсь, не будет. Хотелось бы дожить до твоей свадьбы ради памяти отца, который покинул мир, когда вы были еще малютками. Тогда бы ушла с земли, не тревожась за тебя.