Я вскочил с места. Мы стояли лицом к лицу. Он с вызовом крутил сизый ус.

— Да, я искал тебя, чтобы потребовать: оставь мою дочь! Откажись навсегда от Мензер. Ей пора устроить свою жизнь и есть для этого подходящий человек с хорошим положением.

— Я не стою на дороге вашей дочери.

— То есть как? — удивился он.

— Зашел ради памяти Гюльгяз-арвад.

— Ты и ей убавил дней, — пробурчал он. — Но меня тебе не осилить, так и знай.

Он не знал, как теперь держаться. На всякий случай запальчиво воскликнул:

— Был бы ты мужчиной, честь вдовы вашего благодетеля стала бы тебе дорога, как целомудрие собственной сестры!

Я повернулся и пошел к дверям. Это обескуражило его. Он не считал разговор оконченным, с угрозой зачастил мне в спину:

— Если ты желаешь, чтобы твоя мать спокойно доживала свои дни в нашем селении, а сестра Садаф не вернулась однажды домой опозоренной, ради всего, что свято и дорого любому, заклинаю тебя: оставь Мензер! Если она еще хоть раз упомянет про тебя, я должен буду сбрить свои усы от позора…

Не оборачиваясь, я холодно и раздельно произнес:

— Решаешь не ты, старик, а твоя дочь. Она выйдет, за кого пожелает.

Дверь передо мною с шумом распахнулась, и я очутился нос к носу с Халлы. Она гневно сузила глаза и была похожа сейчас на степную змею, которая встала во весь рост, готовясь к прыжку.

— Ну, сговорились? Совершили полюбовную сделку? Кому ты снова готов меня продать, отец? А какова будет цена? Дороже, чем за козу? Чей карман ты нацелился теперь опустошить? Гашиму, сыну гадалки? Замин, я слышала твои слова, ты прав: выйду за кого хочу. На сорок дней закачу свадебный пир, стану разъезжать с гостями по всему району! Пусть все видят, как веселятся вдовы защитников Родины!.. Что, прикусили языки?! И почему ты, отец, решил, будто твоя дочь несчастна? Разве это несчастье — блюсти честь погибшего героя? Знаю, я ничем не связана: ни ребенка, ни даже старой свекрови. Люди меня не осудят, если найду нового супруга. Но я первая женщина селения, которая получила высшее образование, и неужели именно мне пристало растоптать старинную женскую честь ради нового брака? Глядя на меня, к мимолетным усладам потянутся и другие женщины; зазорное перестанут осуждать, постыдное сделается привычным… Нет, мои дорогие. Горе войны равно пало на мужчин и женщин. Мои сверстницы обездолены. Пройдет десять лет, и брешь затянется, подрастет новое поколение. Но утраченный благородный обычай не вернуть потом и за тысячу лет!

В голосе ее уже дрожали рыданья. Чтобы не видеть слез своей любимой, я переступил порог и побрел в сад по узкой тропинке света, падавшего из дверей…

Меня пробудил петушиный хор. Громогласное кукареканье неслось со всех сторон. Мать поджидала, когда я открою глаза. Она тотчас подошла ко мне.

— Сынок, тебя ждет длинный день. Чем раньше начнешь его, тем лучше. Завтрак уже готов.

— В Баку поеду только к вечеру, как решил.

— Тебе виднее. Тогда, может, еще подремлешь? Дай я подобью подушку. Ты так ворочался, что одеяло на полу.

— Ах, нене, ты, видно, не раз его уже поднимала, сторожила мой сон?

— Боюсь, что разбудила своими шагами… Хочу спросить, пока никого нет. Где тебя встретил сын Ханпери?

— На буровой. Я привез груз для бурильщиков, а он нанялся к ним землекопом. Разве Гашим уже в селении?

— Когда ты был у Мензер, он заходил… Не думай, сынок, что я тебя учу, ты сам уже взрослый. Но не откровенничай с ним! Как и его мать, они оба болтуны, разносчики сплетен. Нагородил всяких глупостей. Будто ты нехорошо отозвался о Мензер: мол, зачем она лезет с непрошеной помощью? Говоришь: отвезу машину яблок на какой-нибудь русский базар, сразу все долги погашу!

— Это он сказал?!

— Успокойся. Никто ему не поверит. Но длинным языком он может повредить тебе на работе. Дойдет до твоего начальника…

Садаф окликнула мать. Я проворно оделся. К завтраку опять набралось несколько односельчан, которые не повидали меня с вечера.

Амиль ерзал, порываясь вскочить. Наконец не выдержал.

— Гага, ты обещал ехать с нами на каменоломню? Ребята уже собрались возле школы. Ждут тебя.

Я встал из-за стола.

— Что ж, не будем терять времени. До обеда успею сделать три-четыре рейса. Только грузите, не зевайте.

Амиль обрадованно подхватил:

— Бензин председатель колхоза обещал дать. И деньгами, сказал, оплатит тебе, если захочешь.

— Ты, братик, от моего имени, вижу, действуешь?

Тот залился краской, но тотчас овладел собой.

— Учительница Мензер хотела в Баку позвонить, на твою работу. Она собирается попросить райком, чтобы тебя откомандировали к нам на неделю. Тогда мы живо весь камень перевезем, и стройка не задержится.

— Лучше пусть председатель расстарается насчет нового грузовика и возьмет на него Замина. Чем на других работать, лучше землякам порадеть, — бесцеремонно вмешалась соседка Ханпери, зашедшая в гости.

— Кто же это чужие? — недовольно сказала мать. — Разве твой Гашим трудится для чужих? Мы живем в Советском государстве сообща, у нас чужих нет.

— Может, так до войны и было, соседка, — возразила Ханпери с ухмылкой, — а нынче каждый норовит набить собственный карман. Копит про черный день.

— Зачем же ждать непременно плохого? — Меня обуревала досада. — Черные дни кончились, впереди хорошие дни.

— А я что, миленький, возражаю? Хорошие так хорошие. Только почем нам знать, что еще случится?

Мать решительно прервала бесцельный разговор. Протянула мне аккуратный сверток:

— Вот, сынок, это тебе вареные цыплята на дорогу. От нашей собственной наседки. Два съешь сам, а пару передай матери Билала вместе с моим поклоном. Она, бедняжка, мается в городе. Не захотела сына отпустить одного, будто он без нее науки не одолеет.

Амиль лукаво бросил:

— Ай, нене, что ты так заторопилась провожать брата? Уже насмотрелась на него, что ли?

Лицо матери помрачнело. Неуместные слова Амиля ей не понравились.

— Я делаю свое. Ты понимай как хочешь.

Я заспешил к машине. Ее вид приятно поразил меня. Борта блестели как новенькие, стекла кабины были протерты, а зеркальце лучилось солнечным отражением. За зеркальце был засунут букетик полевых цветов, перетянутый ленточкой.

— Амиль, это ты постарался? Ну и молодец!

— Я? Вовсе нет. Ты же не велел мне подходить к машине. Считаешь, что я годен только для буйволиной арбы… Мать нашу благодари. Она поднялась с зарей.

— И нарвала цветов?

— Не только. Мыла грузовик. Прямо как младенца его купала. И, подозреваю, обтерла моим полотенцем, потому что я его утром не нашел. Гага, нет ли в Баку свободного места для инженера? Устрой нашу нене, она тебя не подведет. Ее так и тянет к технике.

Все добродушно рассмеялись. Я уже заметил, что мать вовсе не обижается на зубоскальство младшего сына. Ее радовала неистощимая веселость Амиля. Но сейчас она была чем-то внутренне озабочена. Может быть, мать обидело, что я явился в родной дом «гостем одной ночи»?

— Ай, нене, ты нас совсем забаловала! Рубашку мою за ночь выстирала, на ботинки навела блеск.

Садаф простодушно вмешалась:

— Ты еще не все знаешь. Разбудила меня ранним утром, послала за утюгом к Мензер-муэллиме. А у той окна занавешены, спит. Я стучаться не посмела.

Амиль насмешливо подхватил:

— Вот-вот, гага. Если речь идет о нарядах, она в полночь вскочит. Утюг Мензер-муэллиме двенадцать месяцев в году у нас живет. Все складки на кофте прожгла.

Они продолжали азартно пикироваться, а я обошел грузовик со всех сторон. Заслоненный его кабиной, бросил быстрый взгляд на окна Халлы. Голодные куры с кудахтаньем взлетали на перила, толкались у самой двери, ожидая запоздавшего корма. Видимо, дома никого не было.

Гора Кекликли хоть и недалеко, но все-таки за окраиной селения. Если взглянуть на хребет Малого Кавказа с нашей стороны, то от Эргюнеша до Кирсе он видом напоминает ломоть арбуза, у которого вырезали сладкую сердцевину. Края огромной арбузной корки высоки, а посередине впадина. Вот в этой впадине и расположилась гора с плоской вершинкой — Кекликли. На ней не было высоких деревьев, дуплистые дубы засохли, липы отстояли далеко друг от друга. Зато на горной поляне росла замечательная земляника. Аромат у нее был как у садовой розы. Более мелкая, чем лесная, она была слаще и душистее. Кто ее попробовал хоть раз, уже не мог забыть.