Когда мы уходили, она снова завздыхала:

— Кажется, близка оттепель? Хоть бы моему Гашиму не мерзнуть…

На обратном пути мать сказала:

— Единственный он у нее. Как не сокрушаться? Проклятые фашисты отняли сыновей, загасили наши очаги…

Она живет в постоянном беспокойстве обо мне: где сплю, что ем, не устаю ли на работе? Разве просто управлять тяжеленным грузовиком! Еще опасение: на ком женюсь? Родителей будущей невесты она не знает: станут ли они друзьями или побрезгуют деревенским родством?..

Крупная автобаза, на которой я теперь работал, находилась в прямом подчинении у Министерства автотранспорта. Во время войны машины обслуживали нефтеразведчиков. От банки консервов до гигантских вышек — все перевозилось на наших колесах.

Службу нефтеразведки расширяли и после войны. Нефть стала еще необходимей для страны. Недаром фашисты изо всех сил рвались к нефтяным скважинам. Нефть качали всю войну, снабжение ею армии на две трети шло из Баку.

Нынче буровики вели поиск по всему Азербайджану. На цветущей земле Гянджи, на привольной карабахской равнине возникали палатки геологов, а следом за ними шагали нефтяные вышки. В самые отдаленные места буровое оборудование доставлял автопарк нашей базы. Вблизи моего родного селения тоже приступили к разведке. Толки об этом начались тотчас по окончании войны. Были они самыми разноречивыми. Кто-то сетовал, что придется ходить по уши в мазуте, дворы провоняют и запакостятся. Демобилизованные солдаты, повидав свет, напротив, обрадованно твердили, что нефть приведет нас к благосостоянию. Селение полностью преобразится, к нему проложат хорошие дороги: уже не придется зимой вязнуть по колено в грязи, пока выберешься на большак. Сельские дети присмотрятся к нефтяному промыслу, освоят новые профессии.

Мать, как всегда, рассудила здраво и разумно.

— Землю, полную сокровищ, люди научатся лучше беречь, — задумчиво сказала она. — Пусть и у нас откроется такое потаенное окошечко в глубь земли! За войну женщины научились самостоятельно управляться с полевыми работами. Что же, их мужьям сидеть теперь по домам, как кули с мукою? Надо находить новую работу для рук.

У подножья Атадага дорога раздваивалась. Узкая спускалась к нашему селению, более наезженная, огибая холм, вела к Ахар-гелю, где я должен был выгрузиться, а потом уже со спокойной душой заночевать дома.

Но сколько я ни вглядывался, не мог разглядеть знакомых примет: над дорогой висела сплошная пелена пыли. Каждая проходящая машина оставляла за собою густой серый хвост, словно невидимое стадо взрыхлило и истолкло копытами землю.

У одинокого раскидистого дерева я свернул влево, в сторону Карабахской равнины. За все время пути навстречу мне не попались ни пешеход, ни арба. Лишь на бережку арыка промелькнули молодые зайцы, уже притерпевшиеся к постоянному фырканью моторов, да на проводах электроопор, которые вели в сторону разведочных скважин, сидели, будто частые бусины, иссиня-черные галки.

Стосковавшись по живому лицу, я очень обрадовался, завидев издали юркие фигурки буровиков. С этого расстояния их можно было отличить от высоких железных бочек с черными тенями на песке только по движению.

Меня окружили, стали расспрашивать о столичных новостях, под навесом шалаша угостили чаем. Когда я уже взобрался на подножку кабины, собираясь в обратный путь, ко мне протолкался плотный парень, на ходу вытирая о тряпку черные руки. Его рукопожатие оказалось слишком долгим, он никак не хотел выпускать мою руку, тряс ее и прижимал к пухлой груди. Такая сердечность заставила меня приглядеться к нему повнимательнее. Лоб, брови, даже щеки были в пятнах мазута и глины. Естественный вид сохраняли только белые, как молоко, зубы. Один глаз он хитро прищурил, словно нацелился им в меня. Второй показался мне несколько косоватым.

— Не узнаешь, дядя Замин? — весело вскричал он. Потом с некоторым сомнением добавил: — Ведь ты Замин, сын тетушки Зохры?

Я кивнул и спустился на землю.

— Мы-то думали, Замин станет большим начальником и нас возьмет под свое крыло. А он даже не здоровается!

— Не сердись. Скажи, чей ты? Я ведь давно ушел из селения.

— Ладно, не утруждай память. Гашим я, сын Ханпери.

Мы обнялись.

— Конечно! Как сразу не сообразил? Мне хорошо запомнилось: ты подстригал себе волосы на лбу и отхватил бровь. Но почему назвал меня дядей? Разве ты младше меня? На фронт мы ушли почти одновременно. Как поживает тетушка Ханпери?

Гашим странно взглянул на меня прищуренным глазом.

— Поезжай в селение и сам ее спроси. Заодно собственную мать не позабудь проведать.

Последние слова хлестнули меня наподобие пощечины. Вспомнилось, что приезжавшие в Баку земляки при самой беглой встрече тоже не забывали ввернуть словцо о моей матери: давно ли навещал ее да чем помог?

Я виновато пробормотал:

— Заработался совсем. Рейсы без передышки. Только-только за место зацепился. Надо было показать себя с лучшей стороны…

— Я и толкую про зацепку, — многозначительно подхватил Гашим. — Нашел, кого нужно? Принимаете меры?

— О чем ты?

— В самом деле ничего не знаешь или притворяешься?

Сердце у меня упало. Во рту стало сухо.

— Сельчане ее не оставят, — продолжал Гашим. — Как говорится: дома и стены помогают.

— Да что случилось? Говори же! — Меня напугал собственный хриплый голос.

— Ну если не знаешь… Сель у нас прошел, поля задел краем, зато начисто смел куроферму, где работала твоя мать. Составили акт. Только не все сходилось. Ты ведь знаешь тетю Зохру? Старательная, неугомонная. Пестовала колхозных кур — ну и достаточно с нее. Трудодни идут. Нет, стала приставать к председателю: купи несколько хороших гусей. Река под боком, корм они сами себе найдут… В общем, к осени от этих гусей стало бело на берегу! Расплодилось гусиное стадо величиной с хорошую отару. Никто не догадался тогда их переписать. А тут сель, беда. В одну ночь все подчистую подмел. Кур-то собрали со всего селения: от кого петух, от кого пара цыплят… А с гусями явная недостача. Ее покрыла из собственного кармана будто бы учительница Мензер. Уж больно она обхаживает твою мать. Не знаешь почему?

— Уголовного дела не открыли?

Гашим обиделся:

— За кого ты нас принимаешь? Честь свою в землю втопчем, что ли? Тетя Зохра хотела корову продать, соседи и то не позволили. Надо будет, по домам соберем. — Он переменил тон: — Хороший урожай в этом году! На трудодень еще по полпуда пшеницы начислили. Благодать! Свадьбы одну за другой играют. Из наших сверстников в холостяках один ты да я.

— Ах, Гашим, не обо мне речь. Бедная мама! Столько страдала в жизни, теперь еще это…

Гашим сочувственно вздохнул:

— Не унывай, братец. Говорят, аллах прибавляет бед тому, кто жалуется. Надо перетерпеть, и все переменится, придет постепенно в норму. Сегодня папаха на голове у Али, завтра — на голове Вали… Так-то.

Гашим хлопнул широкой ладонью по бочке.

— Вот моя работа! Видишь эти холмики словно из толченого кирпича? Не одну тонну перекидаю за день. «Ох» не скажу. Ищем для страны нефть, черное золото. Неделю копаю без передышки, потом в материнском доме неделю отлеживаюсь и отсыпаюсь.

Я слушал его вполуха. Гашим положил руку мне на плечо.

— Возвращайся домой, Замин. Денег можно у нас сейчас заработать побольше, чем в городе. К чему суетиться? Или городскую подружку завел? Тогда молчок. Понимаю.

Я сердито сбросил его руку. Он сверкнул белыми зубами на чумазом лице.

— Задел за живое? В селении кто-нибудь тебя дожидается? В общем, нужна будет помощь, деньги, то да се — помни, у тебя есть друзья. — Он снова переменил разговор: — Говорят, бакинским шоферам сотенные уже складывать некуда? Возят левые грузы на московские базары — зелень, фрукты. Продают втридорога.

— Откуда ты это взял?

— У пьяного секреты выпытывают в кабаке, у шофера можно узнать всю подноготную возле бензоколонки. Повадились они к нам сворачивать с дороги, за бесценок баки наливать доверху. А потом шастают по сельским садам, загружаются яблоками, грушами, всякой скороспелкой. Хочешь, и тебе левый бензин устрою?