Эта полулегендарная история создала Латифзаде славу смельчака. Его выдвигают на партийную работу. Но не все шло гладко. Когда первым секретарем райкома стал брат директора МТС, против которого в свое время рьяно выступал Латифзаде, его собственная судьба закачалась подобно маятнику. Вот тут-то ему понадобились изворотливость, уменье приспосабливаться к обстановке, потрафить неуживчивому начальству. Бескомпромиссные речи недавнего фронтовика сменяются осторожными высказываниями чиновника, полными оговорок: «Хорошо, но…», «Планы сорваны, ни один показатель не выполнен, но…», «Разумеется, он волокитчик, заражен бациллой самомнения, но…»

При следующем крене Латифзаде уже с легкостью перенял манеру вновь избранного первого секретаря. Вызвать его на откровенные высказывания было просто немыслимо! Был такой случай. Обсуждался вопрос об одном дальнем родственнике Латифзаде, работнике финотдела. Латифзаде мог бы промолчать, но он взял слово и, не касаясь деловых качеств родича (а об этом и шла речь), бросил тень на его поведение в быту. Праздновал десятилетие свадьбы, но откуда вино в графинах? Уж не с винного ли завода? На домашнем столе красивый телефон новой модели; их завезли в район поштучно, только для учреждений. Мелочь? Может быть. Но если суммировать остальное…

Секретарь райкома похвалил за принципиальность. Ободренный Латифзаде именно с тех пор пристрастился выпускать домашнюю стенгазету, бичевать прорехи в собственной семье. Когда скончался отец, он объявил, что традиционных поминок не будет: из больничного морга останки свезли прямо на кладбище. Родственники собрались в доме дочери покойного, оплакали как положено, но без него.

Чем прочнее укреплялась его репутация «безупречного», тем быстрее редел круг близких и знакомых. Казалось, Латифзаде отлично чувствовал себя в атмосфере одиночества. Дети при нем не раскрывали рта, жена называла супруга только по фамилии.

Всеми этими странностями можно пренебречь, если бы они ограничивались порогом дома. В конце концов, каждая семья чудит на свой лад! Но и на работе от Латифзаде веяло чем-то мертвенно-холодным. Его знаменитую папку прозвали «кладбищем красавиц». Он складывал туда письма, заявления, выдержки из чужих речей. Сколько прекрасных идей оставалось по его милости без движения! Вот краевед-любитель раскопал свидетельство: в неприметном домишке на окраине жил некогда будущий известный революционер. Хорошо бы повесить памятную доску. «Рассмотрим», — отвечал Латифзаде и захлопывал папку. «Пора открыть Дом учителя!» — просили педагоги на ежегодной районной конференции. Латифзаде записывал что-то на бумажке и… засовывал в папку!

Притом он слыл отменным работягой! Окно в райкомовском кабинете светилось иногда за полночь. Не было такой цифры по району, которой он не знал бы наизусть. Однажды он подал молодому агроному такой точный и квалифицированный совет, что все поразились. Голова у него на плечах имелась — это бесспорно. Памятью обладал выдающейся; цитаты можно было за ним не проверять. Говорил сухо, без эмоций, но в логике не откажешь.

Так кем же он был в итоге? Балластом партии или ее верным исполнителем?

Однажды ко мне пришел взволнованный старый врач: «Записался на прием к товарищу Латифзаде, прошу помочь, а он отвечает: райком этим не занимается!» Вспомнилась другая жалоба. В одном доме обвалился балкон; подпоры сгнили, того гляди рухнут на головы прохожих. Райсовет отмахнулся: улица не входит в план реконструкции нынешнего года. Домохозяин написал в райком. Латифзаде ответил в том же духе: не наше дело.

Он был депутатом райсовета от небольшого селеньица. Жители его мучились без воды, хотя уже три года, как колхозом были выделены средства для артезианского колодца. Получив несколько отчаянных писем, я положил их перед Латифзаде. Тот равнодушно пожал плечами:

— Каждый должен заниматься своим делом. И отвечать за него. В данном случае колодец в ведении председателя колхоза.

В один из выходных дней Билал пригласил нас с матерью в свою новую квартиру. Они с Халимой недавно перебрались в районный центр.

Мать ворчала: в этих каменных коробках не сразу определишь, в какой стороне Мекка, все закрыто, нет даже дворика. Пусть лучше Бояз-ханум навестит нас. «К тому же, — добавляла мать, — я не выношу запаха бензина. Помнишь, когда поехали в мае в горную долину, бедняга водитель то и дело останавливался, пока я отдышусь? По мне гнедой конь, запряженный в повозку, куда лучше!»

— Дались тебе эти допотопные кони! — воскликнул я.

— Нет, ты не прав, — вмешался Билал. — Лошади, как все живое, прекрасны!

— Ай, Замин, не цепляйся к словам. Старую мать поздно переучивать. Живу тем, что повидала на своем веку. Вы видите больше — вот и стали умнее. — Она прикрыла глаза, произнесла напевно:

Билал обнял мою мать:

— Я-то ломал голову: откуда в Замине бьет родничок поэзии?

— Нене! Женщины тебе не простят такого отзыва. Измени слова.

— Не могу, сынок. Из песни слова не выкинешь. Да ведь это все про давние времена! Может, женщины тогда были другие? Про теперешних слагайте сами. Лучше меня знаете, чем ваши жены хороши, чем плохи… Старые люди говорили: «Если в колодце нет воды, то, сколько ни лей, не будет».

Мать, конечно, отправилась к Билалу на новоселье. И там продолжала вести свои мудрые речи не без лукавства:

— Знаете, кто поселяет распрю между свекровью и невесткой? Да наши же собственные сыновья! Им приходится поневоле успевать в обе стороны. Пока мой младшенький Амиль был холостяком, уж как мать баловал! То подарит мне туфли на высоких каблуках, то посадит в самолет, повезет Москву показывать. А нынче месяцами его не вижу. Вспоминает о матери, когда с женой ссорится. Ну, у меня разговор короткий: везу его обратно. Поживу у них день-другой и непременно найду повод замутить воду, повздорить с невесткой. Чтобы взять надо мною верх, она спешно мирится с мужем. Все средства хороши, лишь бы свекровь спровадить! А я в душе посмеиваюсь: что, детки, наладила вам семейное согласие хитрая Зохра?

Халима и тетушка Бояз, слушая ее прибаутки, начинали улыбаться, поглядывать друг на друга с виноватостью. Бояз называла мою мать сестрицей. Халима не отходила от нее ни на шаг.

— Знаешь, Билал, — сказал я, — когда был маленьким, думал, что половина селения нам родня, а все женщины мне тетки. Иначе как сестрой мою мать никто не кликал…

— Э, не обо мне речь, — прервала мать. — Лучше скажи, давно ли ты навещал своего прежнего учителя, отца нашей невестушки Халимы? А если тебе все недосуг, то напиши ему, чтобы не ждал понапрасну, раз дружбе вашей пришел конец.

— Что вы, мама! — вступилась Халима. — Отец знает, как Замин ему предан. Он на него не в обиде.

Мать полуобняла Халиму и незаметно застегнула пуговицу на ее оттопыренном животе. В пальто, на улице, беременность не бросалась в глаза, но теперь я взглянул повнимательней. Из-под слоя пудры на лице выступали темные пятна. Глаза по-особому блестели. Она много и охотно смеялась.

«Слава аллаху, — подумалось мне, — под этим кровом, кажется, прочно поселился мир. Билал спокоен, работа у него идет успешно. Халима старается ладить со свекровью, страхи ее прошли…»

Звонок в прихожей прервал мои размышления. Соседка привела черноглазого мальчугана, одетого щеголевато, с большим бантом у ворота.

— Это мой первый ученик, — сказала Халима с гордостью. — У малыша абсолютный слух.

Моя мать ласково склонилась над маленьким музыкантом:

— Угости меня черным виноградом, чтобы мои глаза стали такими же темными, как у тебя, внучек!