Сворачивая к окраине, я чуть не столкнулся с вынырнувшим из переулка грузовиком. Колеса взвизгнули, посыпались стекла. Я спрыгнул на землю. Водитель многотонной машины уверенно показал на дорожный знак, который мне заслонила высохшая ветка тутового дерева. Чем-то этот голый сук напомнил костлявую руку бабки Гюльгяз. Казалось, вот-вот вспыхнут неистовые черные глаза, напоминая, что нет пути туда, где она несет добровольную стражу.

Перепуганная мать сидела в кузове почти не дыша, молитвенно сложив руки.

Уже когда мы были дома, в дверь раздался нетерпеливый стук. Это примчалась Халима. Ее появление вызвало во мне неприятное чувство, я даже не пригласил ее войти в комнату. Она сама уверенно переступила порог.

— Это твоя мама? Папа просил передать, что мы ждем вас к себе.

Мать с достоинством привстала, подошла к незнакомой девушке и церемонно поцеловала ее в лоб.

— Добро пожаловать, красавица. Сколько всем хлопот из-за деревенской старухи!

Она усадила Халиму возле себя и с большим вниманием слушала ее болтовню. Когда Халима спохватилась, что ее давно ждут дома, мать вызвалась вместе со мной проводить гостью до трамвая. Мне показалось, что она не хочет оставлять нас наедине.

— Отцу и матери передай поклон, — сказала мать на прощанье. — Да снизойдет благодать на ваш дом. Спасибо за приглашение. Если сможем, придем.

Когда мы возвратились, я спросил с любопытством:

— Ты угадала, кто эта девушка?

— Дочь твоего начальника? Наслышана о ней.

— От кого?

— Односельчане нынче часто ездят в Баку, — уклончиво отозвалась мать.

— Отец у нее достойный человек.

— Спасибо ему, если помог тебе, — сухо отозвалась мать.

— Понимаешь, если бы я не прирабатывал у него на машине, то не смог бы прожить в городе.

— Поговаривают, у тебя в мыслях привезти ее с собою?

— Кого?

— Эту, давешнюю.

— Выдумки!

— В колодец воду не льют. После отца-матери никого не перевоспитаешь. Помни об этом, сынок.

— Ну что ты, право. Столько времени не виделись, а сразу начинаешь с выговора. Между нами ничегошеньки нет. Отношусь к ней чисто по-братски.

— Не тот у вас возраст, чтобы встречаться как брат с сестрой. — Мать поджала губы. — Знаешь, сын. Лучше от беды на полпути вернуться, я ведь за тобой приехала. Собирайся.

— Но ты сама послала меня учиться! Как же теперь быть? Бросить учебу?

— Путник на дороге споткнулся, легко и поднимется. Но в женитьбе если споткнулся, на ноги нипочем не встать. В жены выбирают ровню.

— Почему ты веришь сплетникам, а не мне?

— Потому что ты сам еще себя до конца не знаешь. Поступки свои станешь правильно понимать много позже. Я не могу запретить тебе водиться с кем вздумаешь. Но быть замешанной в дурном деле не хочу. На все селение скажу об этом.

Я глядел на мать во все глаза. Никогда не видел ее в таком гневе, хотя голоса она не повысила. Мне казалось, что так мог бы говорить со мною отец — властно, разумно, непререкаемо.

Зато следующие два дня мать почти не разжимала губ. Даже отказывалась садиться за общий стол, ссылаясь на усталость и отсутствие аппетита.

— Надо скорей возвращаться домой, — твердила она. — Не принимает нутро ни здешней воды, ни городского воздуха. Еще помру ненароком, тогда хлопот со мною не оберетесь.

На проводы снова прибежала Халима с узелком подорожников.

— Это от моей мамы, — невольно робея, проронила она.

Мать молча взяла гостинец. Она очень торопилась и Халиме кивнула уже из кузова: мол, будь здорова.

Но даже такой простой знак вежливости относился, мне кажется, более к ее отцу, который был ко мне добрее других в этом городе…

Я соскочил с подножки вагона, когда поезд уже тронулся: мать все не выпускала меня из объятий. Концы ее головного платка были мокры от слез. Провожала меня на войну с сухими глазами, а теперь горько плакала.

Когда я получил диплом, директор предложил мне не менять место работы. По-прежнему водить его машину и попутно готовиться к педагогической деятельности. «Ты хороший практик, а теперь у тебя появилась и теоретическая основа. Зачислить тебя в штат будет не так уж трудно», — сказал он.

Однако меня словно какая-то сила отводила подальше от стен техникума. Отношения с семьей директора надо было сводить на нет. Халима влюбилась в меня, в этом уже не было сомнений. Влюбилась безрассудно, как все, что она делала. Оказывается, и пустое сердце алкает сильных чувств; заполнить жизнь одним посещением портних и заботой о модной прическе невозможно. Самую легкомысленную кокетку любовь делает беззащитной и, словно слепца, покорно водит по чужим следам.

Я жалел эту новую Халиму, сколько мог образумливал ее, а главное, оберегал от какого-нибудь отчаянного шага в кругу прежней беспутной компании.

Ее мать тоже полностью переменила отношение. Теперь она всячески заманивала меня в дом и пыталась сблизить с дочерью. В день рождения Халимы вдруг объявила, что каждый гость должен непременно поцеловать именинницу. Поняв подоплеку этой затеи, я поспешил встать из-за стола.

На следующий день прочел Халиме целое наставление.

— Если бы от одного поцелуя рождалась любовь, — с насмешливой досадой промолвил я, — то волны, которые лижут берега, давно бы находились с ними в счастливом супружестве.

— Мать велела, — сказала, потупившись, Халима. — Как было ослушаться?

Ее слова эхом отозвались в душе. А мне разве можно ослушаться своей матери?..

Накануне дня, когда выпускникам техникума должны были в торжественной обстановке вручать дипломы, директор сказал, пряча глаза:

— Пожалуйста, заверни завтра утром пораньше на дачу. У жены какое-то неотложное дело.

Я отправился безо всякой охоты, обещая себе, что это в последний раз.

Обе женщины не по времени разрядились.

— Дорогой, ты уже знаешь, куда у тебя направление на работу? — ласково спросила директорша.

— Пока нет.

— Могу сказать: в транспортное управление. Но можно устроить так, что ты останешься при техникуме. Тогда карьера твоя обеспечена.

Женщины понимающе переглянулись. Как неприятны были мне их хитрые усмешки! В памяти всплыло заплаканное тревожное лицо матери. В чем, в чем ее обет?!

Молча я поднялся со стула.

— Вас куда-нибудь отвезти сегодня?

Они смотрели на меня огорченно и растерянно.

…Найти контору транспортного управления оказалось не так-то просто. Она расположилась на окраине. За низкой каменной оградой с массивными железными воротами теснились вереницы автомобилей.

Начальником управления оказался бледный длиннолицый человек. В его волосах явственно проглядывала седина. Не глядя на меня, он кивнул:

— Проходите. Садитесь.

Не успел я протянуть свое направление, как раздался телефонный звонок. Начальник долго выслушивал кого-то, успевая лишь односложно ронять в трубку: «да», «так», «нет». Под конец добавил всего два слова: «постараемся» и «сделаем».

— Вот ведь что получается, пушат и пушат, — неожиданно пожаловался он. — По тоннажу с планом кое-как выкарабкались, но километраж ощутимо подводит. Пробеги у нас дальние, порожняк боком выходит.

— Зачем же ездить порожняком? — сказал я. — На прежней работе в районе у нас заключали с колхозами договор на попутные грузы, так еще прицепы понадобились. Под двойной нагрузкой шли.

Начальник взглянул на меня с неожиданным интересом. Протянул руку за направлением.

— А ты, кажется, подходящий парень! Пойдем, покажу хозяйство. Машины новые, получили всего неделю назад. Выбирай любую.

…И вот я уже выезжаю из города на тяжелом грузовике. Наступают сумерки. У Баладжарского перевала включил фары, и, словно на веревке, жгут света потянул меня вниз по спуску. Позади, над круглым холмом, висела серьга трехдневного месяца. К луне у меня особое отношение. Еще с тех самых пор, когда я боялся в детстве, как бы коварное светило не похитило мою мать. Но этот юный месяц казался чистым и безгрешным. Странная грусть таилась в его слабом сиянии. Она была сродни и непонятным слезам моей матери, и благородной печали Мензер, и даже капризным рыданиям Халимы.