Пленум единодушно высказался за то, чтобы Мензер Велиева продолжала прежнюю деятельность. Даже Латифзаде.

Тусклые дни поздней осени сменяли друг друга словно бусинки четок. Под невидимыми пальцами судьбы их шарики с треском отскакивали в сторону один за другим, один за другим…

Прислушиваясь к монотонному звуку осенних четок, старые люди мысленно погружаются в сладостные видения давно прошедших дней. Я же испытывал облегчение оттого, что, когда минует тягостное время, энергия сердца будет полностью принадлежать грядущему. Мою душу постоянно согревал свет, исходивший от встреченных мною на жизненном пути добрых людей. Что ни твердили скептики, мир держится ими и только ими! Покров великодушия оберегает грешную землю. Когда в небытие уходит хотя бы один из праведников, мировое равновесие грозит пошатнуться. Невыносимо потерять чувство взаимной спаянности и ощутить себя одинокой песчинкой в холодном, пустом мироздании…

Эти мысли насеяла на меня болезнь матери, тревога за нее. Я ворочался ночами без сна во власти страха.

Как странно, думалось мне, что моя мать, которая с младенческих лет защищала меня от всего дурного, никогда не пыталась заглушить во мне чувство страха. Напротив, она считала страх необходимым. «Боль и страх не дают сбиться с пути. Они указывают границы дозволенного», — говорила она. Даже Латифзаде с его нарочитой «безупречностью» казался ей полезным. Пусть он не всегда прав, но задуматься над самим собою его упреки заставляют. «Нужны и такие люди, — твердила мать. — Ты совершишь ошибку, если удалишь его от себя».

Я не спорил. По опыту многих лет знал, что каким-то непостижимым путем мать в итоге оказывалась всегда права. Как бы далеко я ни уходил, ее нравственный мир оставался тем невидимым кругом, который очерчивал мою жизнь всю целиком. А что касается страха, то вспомнилась такая история из детства.

Колхозный бык убежал из хлева. Поймать его не смогли. Он скрылся в горах, одичал и пугал прохожих. Едва завидев его, каждый бежал без оглядки, спасаясь от острых рогов, либо карабкался, обеспамятев, на дерево и сидел между ветвями до полной темноты. Жнецы на дальних полях то и дело с опаской озирались по сторонам; парни отпугивали быка горящими факелами. Для нас, детей, он был постоянным пугалом; красные юбки девочек его особенно раздражали. Боясь гнева быка, мальчишки перестали устраивать набеги на соседние сады, меньше шатались по окрестностям, прилежнее зубрили уроки.

В тот год, когда началась война, быка кто-то подстрелил. Весть немедленно облетела селение, и вместо облегчения все громко выражали печаль и жалость. А мать мудро сказала: «Бык погиб потому, что нужда в нем миновала. Теперь мы боимся войны». Она считала, что общий страх объединяет людей, заставляет их напрягать внутренние силы, пробуждает мужество.

Сидя у постели матери, я вновь и вновь перебирал свою жизнь, полную трудностей и огорчений. Как мелки и ничтожны показались мне теперь страхи, которыми я мучился до сих пор! В памяти проносился обозленный Медведь-Гуси с его зловещим присловьем: «У мужчины одна кровать — тюремная койка!»; лисьи повадки коварного Галалы; Баладжа-ханум, которая с бесстыдством задумала вовлечь нас с Халимой в обманный брак; алчный Ибиш, готовый наживаться на труде обманутых пастухов; наконец, начетчик Латифзаде, который тянет весь район назад… Все меркло, все тускнело перед страхом лишиться матери.

Не так ли мы бездумно топчем землю, не помышляя даже о том опустошении, которому по нашей милости она подвергается? Сколько лесов свалили наши топоры! Какое количество родников иссякло, рек обмелело, озер заилилось! Каким мусором покрыли мы некогда зеленые холмы… Внезапно огляделись — и дыхание перехватило: да ведь она же при смерти, природа!..

Леденящий страх ожидает нас и возле умирающих матерей. Запоздалый вопль пронзит вселенную: люди, берегите родивших вас! Под их колыбельные песни росли младенцы и распускались цветы, зрели колосья и зеленели деревья. Они удерживали неистовых сыновей от злых поступков; слабыми руками отгоняли от изголовья спящих войны, будто ночных чудовищ. Матери хранят планету, подобно собственному грудному младенцу.

…Я привел к ней врача. Она лежала в нижней комнате, вблизи окна, утреннее солнце касалось первым лучом ее щеки. Дневное шествие светила начиналось с добрых напутствий; мать ни в чем не отступала от прежних привычек, и только острая боль уводила ее на какое-то время прочь от близких, в глубину самое себя. Тогда она лежала неподвижно, вперив невидящий взгляд в потолок, и лишь огромным усилием сбрасывала с себя страдальческое оцепенение.

Увидев доктора Музаффара, она внезапно попросила:

— Остановись, постой немного у двери.

— Но почему, мама? — я был смущен странной просьбой.

Музаффар плутовато усмехнулся:

— Все помню, Зохра-ханум. И готов стоять сколько угодно. — Оборачиваясь ко мне, он сказал: — Замин-муэллим, вы ведь не знаете этой истории? Я тогда только собирался в институт. Пришел попрощаться с Зохрой-хала. Она спросила, на кого буду учиться? Я брякнул: на ветеринара. «Это что, за стадом ходить, что ли?» — «Нет, не совсем. Не я буду ходить, а ко мне будут ходить». — «И кто же станет дожидаться у твоей двери?» — «Ну… например, кони. Пара гнедых. Иноходец. Скакун». Твоя мать смотрит на меня и приговаривает: «Так… так… а ты подумай вот о чем, сынок. Едва осень наступает, приходят слякоть, ветры, как половина селения валится с ног от болезней. Может быть, лучше выучиться тебе на доктора? У здоровых людей и скот будет в порядке, ухоженный. Посмотри вокруг: плечистые парни пожелтели от хины, как подгоревшее молоко. Малярия их треплет». Я еще поартачился: «А как раньше обходились? Разве тогда не было малярии?» — «Раньше летом почти все селение уходило со стадами в горы. Там воздух сухой. Не было оросительных канав, запруд на речках, где разводятся малярийные комары…» В общем, этот разговор решил мою дальнейшую судьбу. Поступил я на медицинский факультет, и всякий раз, когда приезжал на каникулы, ваша мать, Замин-муэллим, шутила, что она заранее занимает очередь возле дверей будущего доктора… Но я возражал: «Сам буду стоять у ваших дверей!»

Пока Музаффар вел этот забавный рассказ, он незаметно, как бы само собою, облачился в белый халат, достал аппарат для измерения кровяного давления и присел поближе к кровати.

— Почему вы так поздно позвали меня, Зохра-ханум?

— Не хотелось отрывать тебя от дела. Годы мои такие, что пора собираться. Как умела свое прожила.

Врач неодобрительно покачал головой:

— Глупости. Положим вас в больницу. Подлечим.

— По койкам план не выполняете?

— Какой план?! Грешно так говорить.

Но мать стояла на своем:

— Если рассматривать стариков в подзорную трубу, обязательно отыщется тысяча болезней. Не нужна мне больница, лучше не уговаривайте.

Уговоры действительно оказались тщетными. Единственно, о чем мать просила, это перенести ее кровать под тутовое дерево. Она хотела насмотреться на свое селение.

— В груди у меня словно комок застрял, видно, от давней простуды, — твердила она.

Музаффар вышел озабоченный.

— Все селение лечила Зохра-хала травами и добрым словом. Ее целительные руки снимали головную боль и растирали опухшие суставы. А себе помочь не в силах, — сокрушенно сказал он.

— Чем больна мать?

— Нужен рентген, специальные исследования…

— Думаешь, она не догадывается? Молчит, потому что нас жалеет. Проклятый рак! Неужели медицина перед ним бессильна?!

— Ищем. Надеемся, — вздохнул Музаффар.

В саду меня дожидалась младшая сестра:

— Замин, скажи, маме совсем плохо?

— Сама видишь. Похудела она.

Садаф боязливо отвела глаза в сторону.

— Зачем так убиваться? Может быть, все еще обойдется.

Я понял, что ей хочется подальше отогнать неприятную мысль, не нарушать спокойствие собственной жизни. «Эх, сестра, сестра, — подумалось мне. — Как мы будем потом без матери? Она хоть изредка собирает нас вместе, напоминает о нашем дружном детстве. Без нее мы годами не откроем двери друг к другу. Забудем даже имена племянников… Без матери — как без родины. Опустеет родительское гнездо».