Дальше в статье Дадашзаде шло короткое изложение истории, которую следователь рассказал ему более подробно и полно, а я узнал спустя много времени уже от самого журналиста с его разъяснениями.

Следователь вновь явился в больницу на следующий день и спросил у главного врача:

— Положение Вагабзаде за эти сутки не ухудшилось? Может быть, следует решиться на операцию?

Главврач, человек солидный и обстоятельный, снял очки с толстыми стеклами, похожими на лупу, в золотой оправе. Потер переносицу с красным рубцом. Белоснежным платочком осушил влажный лоб. Выражение его лица было явно озадаченным. Тяжело вздохнув, он сказал:

— По существу, пациент уже мертв. Он дышит лишь потому, что у него крепкое молодое сердце. Человек может возложить оплату всех своих земных долгов на других лиц, кроме одного долга — долга сердца. По этому счету надобно расплатиться самому. И пока главный долг не уплачен, душа не может покинуть тело. — Главврач слегка усмехнулся. — Я выражаюсь, разумеется, иносказательно, но больного в самом деле что-то томит. И сердце-должник не может остановиться.

— На нем нет никакой вины, — быстро вставил следователь. — Я провел кропотливое расследование.

Главный врач прервал величественным жестом:

— Мы, врачи, не отказываем в праве жить никому, даже отпетому преступнику.

— Повторяю: он не преступник! Против него нет ни одного свидетельства. Ему выпало сиротское детство, но семья была честная, трудовая. Он нетерпим к темным делишкам — это так.

Главный врач едва дослушал. Выражение легкой иронии и недоверия не покидало его черт.

— Дорогой мой, я не прокурор! У меня совсем другая профессия. Но я слишком много повидал, чтобы остаться легковерным. Убедиться, что человек не уголовник, — это еще не значит узнать о нем все. О мертвых плохо не говорят. Они уже не могут ни смыть, ни загладить свою вину. Но бывает, что пятно ложится и на живых.

— Вам известно что-нибудь определенное?

Врач раздраженно дернул плечом.

— Следствие ведете вы, а не я.

— Вот я и прошу вас помочь, если вы что-то знаете.

— Допустим, знаю. Или предполагаю. Но мои сведения не из тех, которые подшиваются к протоколу. Они не послужат ни к обвинению, ни к оправданию. И не оживят мертвого.

— Вагабзаде еще жив.

— Да. Мы сделали все ради этого. Но останься он даже в живых, ему не исправить свою прежнюю роковую ошибку.

Главный врач покосился на дверь и произнес, понизив голос:

— Здесь была девушка. Вы говорили с нею?

— Девушка? Из практиканток?

— Нет, нет… сестра больного.

— Допрашивал, как же!

— Допрашивать было незачем. Просто поговорить, расспросить о матери. Любопытнейшая личность их мать, знаете ли!

По мере того как почтенный доктор воодушевлялся, интерес следователя к нему угасал. Разговор представлялся пустым и малозначительным. Поскольку версия о преднамеренности аварии, видимо, отпадает, то какая надобность копаться в прошлом пострадавшего?

— Каждый из нас в долгу перед матерью, — рассеянно проронил следователь, ища благовидного предлога, чтобы распрощаться.

Главный врач, казалось, этого не заметил.

— Вы правы! Я думаю, что если бы природа допускала обратный ход времени и у детей сначала отнималась мать, а потом снова была им возвращена… О! Как они берегли бы ее тогда! Как почитали и любили!

Зазвонил телефон. Подняв трубку, главный врач сначала отчитал кого-то, потом смягчился и терпеливо разъяснил, что, нет, никакой телеграммы он не посылал. «Но то, что вы приехали, — добавил он, — прекрасно! Вас пропустят к нему, не тревожьтесь».

Окончив разговор, он посмотрел на следователя со странно торжествующим видом. Даже потер от удовольствия руки.

— Сейчас вы убедитесь, мой дорогой, что люди в белых халатах небесполезны в детективных происшествиях. Возвращая человеку жизнь, мы может иногда посодействовать и возвращению его доброго имени. Короче: к Вагабзаде кто-то приехал. Какое-то новое неизвестное лицо. Сказать по правде, я сам велел его сестренке оповестить родных и знакомых о критическом положении. Иногда сильные встряски вызывают у больного перелом к лучшему. Особенно при безнадежном состоянии.

Оба поспешно собрались — следователь взял с собой пухлую папку, главврач надел халат и медицинскую шапочку. В конце длинного коридора они нагнали двух молодых женщин. Одну из них следователь узнал без труда — она была дочерью бывшего учителя и друга Вагабзаде. Очень кокетливая девушка с высоковзбитыми волосами. Настолько уверенная в собственной неотразимости, что не считала нужным следить за манерами, говорила грубовато и свысока, хотя в то же время посылала каждому зазывную улыбку.

Зато другая… То, что она выросла на свежем воздухе, выдавал румянец щек, бледно-розовый, как осенняя роза. На ней был скромный дорожный костюм. Стоя спиной к окну, так что свет обрисовывал лишь контуры фигуры, но оставлял в тени лицо, она тихо и настойчиво спрашивала о чем-то у врача. Тот отвечал, избегая ее прямого взгляда.

— Барышня проводит вас в палату, — сказал наконец он, кивнув на Халиму. — Но помните: у больного мало сил, а он занят важнейшей работой.

— Работой? — удивилась незнакомка. — Но нам сообщили…

— Его работа — бороться за собственную жизнь, — несколько высокопарно отозвался главврач. — Простите, я спешу. Если завтра сможете зайти еще раз, буду рад с вами побеседовать подробнее.

Она глядела на него глазами, полными слез. Эти слезы вызвали у следователя смутное ощущение сада, окропленного дождем. Показалось даже, что в воздухе разлился слабый аромат мокрых трав.

— Не плачьте, дорогая ханум, — мягко сказал главный врач. — Пройдите в мой кабинет, успокойтесь. Слезами ни болезнь, ни смерть не испугать.

Он пытливо вглядывался в ее лицо и вдруг, круто повернувшись, зашагал прочь. Что-то необычное было в этом поспешном уходе. Через секунду, уже в пальто, он покинул кабинет, а потом и больницу, ни разу не оглянувшись.

Халима с удивлением смотрела ему вслед. Затем, словно опомнившись, дотронулась до плеча приезжей:

— Пойдемте. Я провожу вас. Зачем плакать? Я всякий раз ухожу отсюда с надеждой. А кем вы приходитесь нашему Замину?

Возможно, приезжая ответила слишком тихо, и шепот затерялся в стуке каблучков по свежепротертым половицам больничного коридора. Или вовсе промолчала? Следователь не услышал ничего и медленно двинулся следом.

В палату первой вошла быстрым, решительным шагом Халима. За нею, словно запнувшись у порога, незнакомая молодая женщина.

Пока Халима брала в свои руки безжизненную ладонь больного, похожую на перебитое крыло ласточки, и, подержав немного, опустила ее, незнакомка, шатаясь, подошла к кровати, рухнула на колени и припала головой к ногам неподвижного Замина.

Ее порыв был так естествен, так неодолим, что снова вызвал у следователя представление о стихийных силах природы. Будто он смотрел на снежную лавину, когда бесшумное грозное сползание снега рождает иллюзию движения самой горы. Шевеля плечами, гора медленно раскачивается, грозя обрушиться и увлечь за собою следом все живое. Горестное раскачивание этой женщины напоминало странное колдовство, при котором следователь с Халимой оказались лишь случайными зрителями. Глухие рыдания сотрясали ее тело и отдавались в голых стенах палаты эхом дальнего грома. Она приблизилась к Замину вплотную, приложила его безответную руку к своему лицу.

Ресницы больного дрогнули. Он беспокойно заворочался, силясь приподняться. Непослушные пальцы слабо дотронулись до омоченной слезами щеки.

— Халлы… — прошелестел вздох, и веки его снова сомкнулись.

— Замин… мой Замин! Во всем виновата только я. Я сделала тебя несчастным… я тебя погубила! Ответь мне хоть что-нибудь! О, помогите, умоляю…

Такова была первая встреча дотошного следователя с таинственной особой, которую он тщетно разыскивал.

Дадашзаде тоже несколько раз навещал больного. Тот был уже в сознании, но говорить с ним не разрешалось. Они здоровались одними глазами, и журналист бодро показывал жестами, что доволен сегодняшним видом друга. Тот, в свою очередь, вяло шевелил большим пальцем, пытаясь подтвердить, что дела идут «на ять», тогда как его налитое свинцом распростертое тело оставалось неподвижным.