И революции не произошло. И Шанель в одночасье не стала главным модельером XX века. Она просто изобрела легко запоминающуюся формулу, своего рода недлинный гениальный стих, легко рифмовавшийся с любыми обстоятельствами, любыми оттенками настроения. Она отсекла все лишнее, вычурное, ненужное, дав черному цвету относительную свободу самовыражения, мягко сдерживая его лесками дешевых бус у горловины и хваткими деревянными браслетами у манжет.

Сцена из балета «Синий экспресс»

1924 г.

Библиотека Конгресса (США)

Лыжные костюмы от Chanel

Журнал Vogue (Paris), 1923. Национальная библиотека Франции

Костюмы для балета «Синий экспресс», созданные Коко Шанель

1924 год.

Музей Виктории и Альберта (Лондон): vam.ac.uk

Успех формулы Шанель не только в ее нарочитой простоте, но и в той настойчивости, с которой мадемуазель рекламировала платье в течение двадцатых и напоминала клиенткам о «маленьком черном» в гламурные серебристо-белые тридцатые. Были Пату, Дреколь, Вионне, Ланвен. Но запомнили именно Шанель. Ее платье даже назвали «униформой всех женщин с хорошим вкусом». Вполне уместный комплимент, если учитывать истинное происхождение мадемуазель и ее «маленького черного».

И вполне логично, что она, знавшая, что и как «отсекать» до благороднейшей элегантности, взялась за проектирование удобных, рациональных спортивных костюмов для княгинь, безымянных богачек и сверхлюдей стальных двадцатых годов. Трикотажные платья-рубашки и кардиганы, жакеты-свитера и полупальто из джерси для активного отдыха Шанель представила еще во второй половине 1910-х годов. Жарким венецианским летом 1920 года она удивила добропорядочных курортников, расхоложенно наблюдавших купание детей из черно-белых полотняных домиков, своим новым дерзким костюмом – широкой с мужского плеча блузой и широкими матросскими панталонами, в которых она, развязано покачиваясь, дефилировала по золотой отмели Лидо. Аристократки, ее окружавшие, поспешили сделать то же самое.

Шанель создавала не только простые дневные наряды, но и роскошные вечерние платья, одно из которых демонстрирует модель на этой фотографии

Журнал Femina, 1924. Архив О. А. Хорошиловой

Шанель с приятельницей на яхте 1935 год.

1835 год. Частная коллекция

Зимой 1923 года на страницах французского Vogue появились конфетные парижанки, кокетничавшие на фоне сахарных Швейцарских Альп. Проворная рука художника одела их в спортивные кардиганы от Шанель нежнейших кондитерских оттенков – миндалевого, нежно-розового и крем-брюле, в меховые шапочки и шерстяные лыжные шлемы. В жизни эта удобная и лаконичная форма выглядела не так аппетитно, даже грубовато, однако критики и клиентки Шанель признали ее вполне элегантной и подходящей для мерзлых швейцарских курортов.

Мадемуазель никогда не отказывала дамам со связями, особенно тем, к которым испытывала сердечную предрасположенность. К примеру, восхищалась княгиней и писательницей Мартой Бибеску, угадывая в ней общие черты характера – своеволие, упрямство, любовь к мистификациям. Эта огненная румынская особа жила в учащенном ритме двадцатых, лихо водила авто, великолепно материлась и обожала воздухоплавание. Если верить Акселу Мадсену, специально для нее Шанель разработала целый авиационный гардероб, о котором Бибеску гораздо позже с ностальгией вспоминала в интервью.

Спорт стал главной темой костюмов, сочиненных мадемуазель для балета «Синий экспресс». Он был представлен публике в 1924 году в серой бетонной громаде – Театре Елисейских Полей. Костюмы получились эффектными, но слишком жизненными для сверхусловностей балета и неудобными для поддержек, фуэте и все еще неизбежных подбрасываний.

Говорят, Шанель ненавидела излишества. Говорят, любила простоту и комфорт. Все так. Но еще в юности, в унизительном приюте, Габриэль овладела искусством двуличия, научилась гадливо угождать и приторно льстить.

Жан Пату 2-я половина 1920-х годов.

Библиотека Конгресса (Вашингтон, США), номер: LC-DIG-ggbain-37636

В двадцатые она умела обожать роскошь, к примеру превращать тривиальное дневное платье в лифу с рукавами пагод и пестрыми пламенеющими цветами, «очень японскими» по мнению критиков. Она творила прекрасные излишки, опутывала рыхлый вечерний бархат золотой орнаментальной паутиной, примиряла девственный сатин с порочными кружевными розами в серебристой росе из драгоценного ламе, сбрызгивала атлас молочным бисером и абсентовыми жемчужинами, утяжеляла бальные манто жирным песцом или соболем, который так шел львицам и другим светским хищницам Парижа и Нью-Йорка. На светском рауте, подробно описанном в журнале моды, мадам Жак Порель присутствовала в вечернем манто от Шанель из серебристого ламе, остро искрившегося при вспышках фотокамер. Мадемуазель Сорель шелестела бланшевыми лепестками шикарного шелкового платья, и в этом шелесте слышался хохот игривой флейты и серебристые пиццикато «Виденья розы». Флоральный костюм Нижинского продолжал вдохновлять Габриэль через десять лет после скандальной премьеры.

В 1923 году мадемуазель позволяла визитным платьям приятно облегать бедра, когда доминировал жесткий прямой силуэт (критики сочли это смелым). Она выпускала моделей в опасных манто из серебряного и розового ламе, отороченных искусственным мехом, и клиентки, принявшие картинные позы в ее мягких старинных креслах, находили это «немного слишком». Шанель могла с легкостью перевоплощаться в любителя пышного историзма и в этом качестве творить роскошные манто из зеленого велюра, «отделанные коричневым мехом и золотым галуном, заимствованными, вероятно, из эпохи Людовика XV», как отмечал остроглазый Vogue.

Но тот же Vogue в 1954 году крайне прохладно оценил новую коллекцию мадемуазель, а другие издания открыто посмеялись над ее строгими черно-белыми костюмами из букле, гениальными предвидениями искусства и моды шестидесятых. «Дураки», – фыркнула Шанель. Она едва скрывала обиду. Ведь эти геометрические костюмы-аскеты были ее первым, очень личным, сдержанным, резковатым, сквозь курительный мундштук, признанием в любви – авангарду, спорту, двадцатым, то есть себе самой.

По духу, по той особой, азартно деловой хватке, которой провидение когда-то одарило первых бруклинских колонистов, он был истинным американцем, настоящим манхэттенцем, зверем бизнеса. Хотя говорил по-английски плохо, грассировал и смешно, очень по-французски, надувал щеки, когда спорил.

Сюзанна Ленглен (вторая справа) в костюме от Жана Пату. Снята во время первого чемпионата по теннису среди профессионалов

Нью-Йорк, 1927. Архив О. А. Хорошиловой

Жан Пату нежно любил Америку, вернее ту ее часть, в которой никогда не спали, в которой скупцы считали прибыль, а напомаженные брокеры с красными от бессонницы глазами ежесекундно прикладывались к раскаленным рожкам Эриксонов, кричали что-то о быках, медведях, воздушных ямах. И плакали иногда. Жан Пату обожал Америку за вот эту ее бесчеловечную жизнь, в которой простые смертные были только средством рекламной стратегии, а бесконечный звон монет и телефонов означал международное признание.