Его возвратили на прежнее место жительства, а «вины его предали забвению».

Обычная, казалось бы, история, даже и не о самозванце, а о жертве досужих слухов, крутившихся вокруг человека помимо его воли. Однако и не совсем обычная, хотя бы потому, что верили ей тысячи простых людей, да и не только простых...

А что же Петербург? Что — высший свет? Там тоже не верили, что Павел I сын Петра Фёдоровича, но упорно твердили, что его отцом был Сергей Салтыков.

Так, Н. И. Греч в своих мемуарах сообщал, что в 1826 году, во время коронации Николая I, внучка Сергея Салтыкова появилась в царских украшениях, которые уже семьдесят лет считались утерянными. Тут же воскресла история рождения Павла Петровича, и несомненное отцовство Сергея Салтыкова вроде бы получило новое подтверждение.

Ещё одним отзвуком этой же истории был следующий эпизод: однажды император Александр III — ярый русофил, ненавидевший всё немецкое, доверительно спросил историка Якова Лазаревича Барскова:

   — Скажите мне, чьим же всё-таки сыном был Павел?

   — Не могу скрыть, Ваше Величество, — ответил Барсков. — Не исключено, что от чухонских крестьян, но скорее всего прапрадедом Вашего Величества был граф Салтыков.

   — Слава тебе, Господи! — радостно воскликнул Александр, истово перекрестившись, — значит, во мне есть хоть немножко русской крови.

А ведь даже из этой книги мы узнали, что в Анне Петровне — дочери Петра Великого и Екатерины I была всего лишь половина русской крови, в Петре Фёдоровиче — четверть, в Павле Петровиче — если считать его отцом Салтыкова — снова половина, а уж от Александра I до Николая II процент русской крови всё уменьшался и уменьшался, составив в конце концов ничтожно малую долю.

А теперь вновь возвратимся ко времени рождения Павла, которого мы оставили в колыбели, обитой мехом черно-бурых лисиц, в жарко натопленной комнате, в апартаментах его двоюродной бабушки.

«Когда прошло сорок дней со времени моих родов, — писала Екатерина, — императрица пришла вторично в мою комнату. Я встала с постели, чтобы её принять, но она, видя меня такой слабой и такой исхудавшей, велела мне сидеть, пока её духовник читал молитву. Сына моего принесли в мою комнату: это было в первый раз, что я его увидела после его рождения». Но его тут же унесли обратно.

После рождения Павла отношения между Екатериной и Петром ещё более ухудшились. Дело дошло до того, что однажды Пётр, придя в апартаменты жены, несколько раз сказал, что сумеет образумить её. А когда Екатерина спросила: «Как же?», Пётр до половины вытянул из ножен шпагу.

Между тем к этому времени Екатерина сумела приобрести среди многих придворных и поголовно у всех дворцовых слуг очень большой авторитет. Она была ровна в обращении, ничуть не высокомерна, давно уже свободно и почти без акцента говорила по-русски, питая слабость к простонародным оборотам речи и зная множество пословиц и поговорок. Екатерина на каждом шагу и при каждом удобном случае подчёркивала свою набожность, почитание православия и пылкую неподдельно искреннюю любовь к своей новой родине — России.

Первые два года русскому языку обучал её по рекомендации Кирилла Григорьевича Разумовского, Президента Петербургской Академии наук, один из лучших русских лингвистов и лексикографов Василий Евдокимович Адодуров. Писатель и переводчик, он был и первым русским адъюнктом Академии наук по высшей математике, избранный по представлению великого Эйлера. Адодуров свободно владел немецким и французским языками, которые знала и его ученица, а это являлось отличным условием того, чтобы обучение было высококачественным.

Английский посланник Уильямс так отзывался об Адодурове: «Я не видел ни одного из туземцев столь совершенного, как он; он обладает умом, образованием, прекрасными манерами; словом, это русский, соизволивший поработать над собой».

Адодуров для Екатерины стал не только учителем русского языка, но и большим, преданным другом на всю жизнь, сохранив ей верность в несчастьях, постигших его в 1759 году, когда был он обвинён в соучастии в заговоре, якобы имевшем целью возвести Екатерину на престол.

Когда же его ученица взошла на трон, она не забыла своего учителя, друга и слугу — Адодуров стал сразу сенатором, куратором Московского университета и президентом Мануфактур-коллегии, а скончался он Почётным членом Академии наук и действительным тайным советником, что по «Табели о рангах» соответствовало званию генерал-аншефа.

Через два года занятий русским языком происками недоброжелателей Адодуров был отстранён от преподавания Екатерине и перешёл на службу в Коллегию иностранных дел к Алексею Петровичу Бестужеву-Рюмину.

После этого Екатерина продолжала упорно заниматься самообразованием, вставая в шесть часов утра и не тратя времени попусту. Принято думать, что большую часть времени занимали у неё штудии иноземных авторов — немцев и французов, однако это не так — на первом месте стояли у неё книги по русской словесности, по истории и географии России. Именно это впоследствии позволило ей стать одним из лучших историков России, уступая лишь таким корифеям, как Иван Никитич Болтин, академик Герард-Фридрих Миллер, Василий Никитич Татищев, академик Август-Людвиг Шлёцер и князь Михаил Михайлович Щербатов. А её литературные труды поставили Екатерину в первый ряд русских писателей. Екатерина оставила после себя тысячи писем, сказки, стихи, комедии, драмы, учебники, мемуары, свидетельствующие об универсальности и энциклопедичности её знаний.

Её самообразование носило и чисто прагматический характер — она хотела знать страну, которой всерьёз готовилась управлять.

Весьма многообразны и плодотворны были и её научные и литературные интересы, связанные с Западом, Екатерина переписывалась с французскими энциклопедистами — Вольтером, Дидро и Монтескье, с великим естествоиспытателем Бюффоном, со скульптором Фальконе — будущим автором «Медного всадника», украшенного надписью: «Петру Первому от Екатерины Второй». Она читала множество французских и немецких книг, заказывая, кроме того, переводы с английского, с латыни, с итальянского, если эти книги почему-либо интересовали её.

Её чтение не было искусством для искусства. Когда Дидро спросил Екатерину о населении России, о сословных отношениях и о русском земледелии, то получил в ответ несколько статей, тщательно и серьёзно написанных ею самой.

Вместе с тем Екатерина находила время заниматься верховой ездой, игрой в бильярд, любила гравировать по металлу, работать за токарным станком, рисовать карандашом.

К этому следует добавить страстное желание Екатерины встречаться со всеми выдающимися людьми, приезжавшими в Петербург из разных стран, постоянное общение с крупнейшими русскими учёными, литераторами, издателями, актёрами, музыкантами, живописцами. Причём очень часто знаменитые иноземные визитёры оказывались в России по её приглашению.

Всё это впоследствии привело к тому, что Екатерину по справедливости стали считать самой просвещённой государыней Европы. Стародавний корреспондент Екатерины, всезнающий издатель рукописной газеты для полудюжины королей и императоров, барон Мельхиор Гримм, дважды побывавший в Петербурге, основываясь на непосредственных впечатлениях от общения с Екатериной, отзывался о ней так: «надо было видеть в такие минуты эту необычайную голову, эту смесь гения с грацией, чтобы понять увлекавшую её жизненность; как она своеобразно схватывала, какие остроты, проницательные замечания падали в изобилии одно за другим, как светлые блестки природного водопада. Отчего не в силах моих воспроизвести на письме эти беседы! Свету досталась бы драгоценная, может быть, единственная страница истории ума человеческого. Воображение и разум были одинаково поражаемы этим орлиным взглядом, обширность и быстрота коего могли быть уподоблены молнии. Да и возможно ли было уловить на лету ту толпу светлых движений ума, движений гибких, мимолётных! Как перевести их на бумагу? Расставаясь с императрицей, я бывал обыкновенно до того взволнован, наэлектризован, что половину ночи большими шагами разгуливал по комнате».