А ещё раньше кинули в пыточный застенок главного «заводчика великой замятии» — Фёдора Шакдовитого. Как только Пётр почувствовал, что сила за ним, 1 сентября он потребовал выдать Шакловитого «головой» и после того как Софья, промешкав неделю, всё же выдала своего любимца, хотя при этом и обливаясь слезами, Фёдора Леонтьевича привезли в Троицу и поставили на пытку. Мучили его жестоко, и он признался во всём, в чём его обвиняли, но на второй день от сказанного отказался и был приговорён к смерти.

Шакловитого не повезли в Москву, опасаясь, что там найдётся немало его сторонников, способных к мятежу и готовых освободить своего начальника силой. Однако и в стенах Троицкого монастыря — духовной святыни России — казнить его тоже было неудобно. Тогда 12 сентября 1689 года Шакловитого вывели из монастырских ворот и казнили рядом с монастырской стеной, отрубив ему голову на обочине Московской дороги. Вместе с Шакловитым казнили и его ближайших подручных — Обросима Петрова и Кузьму Чермного, а ещё троих наказали кнутом.

А тремя днями раньше в Троице-Сергиевом монастыре появился и предпоследний фаворит Софьи — Василий Голицын. На заседании Боярской думы его обвинили в нерадении во время последнего Крымского похода, в умалении чести царей Петра и Ивана, а также и в сговоре с Шакловитым и приговорили к лишению боярства и к ссылке на север. Голицын с женой и детьми оказался сначала в Мезени, а затем в ещё большей глуши — селе Кологоры на Пинеге, где он и умер спустя четверть века в 1714 году семидесяти лет от роду в один год с несчастной своей любовницей Софьей Алексеевной.

Падение Шакловитого и Голицына привело к немедленному отстранению от власти Софьи. Пётр написал брату Ивану письмо, в котором сообщал, что не намерен более терпеть Софью соправительницей, называя её «третьим зазорным лицом». «Срамно, государь, — писал Пётр, — при нашем совершенном возрасте, тому зазорному лицу государством владеть мимо нас!»

Боярин Троекуров объявил Софье, что ей надлежит переселиться в Новодевичий монастырь. Она успела переслать деньги «брату Васеньке», но в монастырь выехала через две недели.

Ей отвели просторные палаты, поселив вместе с нею одиннадцать служанок и старуху-кормилицу княгиню Вяземскую.

Она получала в полном изобилии из дворцовых припасов разную пищу и питье — рыбу, пироги, мёд, пиво, водку и различные сладости и лакомства. К ней в любой день могли приезжать её сёстры, а сама она свободно гуляла по монастырю, однако у его ворот бессменно стояли солдатские караулы преображенцев и семёновцев.

И всё же на первых порах любовь к Голицыну не оставляла её ни на минуту. Оказавшись в монастыре, Софья более всего думала о «милом братце Васеньке», с невероятными трудностями пересылала ему письма и деньги — громадные суммы, сама зачастую оставаясь почти без гроша. А «брат Васенька», устроившись в далёкой Мезени со всем семейством, конечно, не столь роскошно, как в Москве, но и не хуже другого захолустного воеводы, стал писать письма, но не Софье, а Петру, уверяя его в своей преданности и клянясь, что был верен ему не менее, чем его сестре. К счастью для неё, Софья об этом ничего не знала, потому что и сам Пётр писем Голицына не читал — во всяком случае, не сохранилось никаких свидетельств, что он ответил хотя бы на одно его послание...

И, завершая сей скорбный сюжет, скажем несколько слов о несчастном Сильвестре. После допросов и мучений его кинули в застенок — «твёрдое крепило» — без окон, сырое, низкое, более похожее на могилу. Сочинения его Иоаким приказал сжечь. Новый патриарх, Адриан, сменивший Иоакима 24 августа 1691 года, оказался ещё более жестоким по отношению к многострадальному узнику. Сильвестр был обвинён Адрианом в ещё больших злодеяниях: он, оказывается, намеревался сам стать и патриархом, и царём.

В феврале 1691 года пятидесятилетнего узника снова пытали на дыбе огнём и железом, а потом отрубили голову на Лобном месте. Тело же бросили в общую могилу «с божедомами, и убогими, и нищими, и бродягами близ Покровского убогого монастыря, что на Таганке».

После победы над Софьей и её сторонниками Пётр стал единовластным, самодержавным государем. Возвратившись в Москву, он с головой погрузился в государственные дела, впервые ощутив тяжесть Мономаховой шапки. И хотя титул царя обязывал Петра претерпевать многие связанные с ним неудобства, тяжелее всего давались Петру сдержанность и благолепие, ибо молодость и жгучий темперамент оказывались сильнее разума и строгих канонов дворцового и церковного «чина». Особенно нетерпимыми для сторонников благочиния казались теперь наезды царя в еретическую Немецкую слободу, где по-прежнему правил бал его друг Лефорт.

Одним из немногих, кто решительно противился дружбе юного царя с иноземцами-иноверцами, видя в этом и пагубу его душе, был патриарх Иоаким. Но 17 марта 1690 года Иоаким умер, и Пётр, никем не сдерживаемый, пустился во все тяжкие.

По возвращении из Троицы в Москву Пётр чаще, чем к кому-либо другому, стал заезжать к Лефорту. Здесь всегда собиралась весёлая, жизнерадостная, интересная во всех смыслах компания, где можно было услышать множество любопытных и полезных историй, а кроме всего, ожидало царя желанное, свободное общение с молодыми красивыми женщинами.

Обо всём этом тотчас же становилось известно во всей Москве, и Софья узнавала о разгульном времяпрепровождении брата, как только в монастыре появлялась одна из её сестёр. «Превеликое женолюбие», проявившееся под влиянием Лефорта и других иноземцев, окружавших Петра в Преображенском и на Переяславском озере, ещё в ранней юности, сохранил царь, как и любовь к разгульным застольям, до самой его смерти.

Историки, изучавшие жизнь Петра, утверждают, что великий преобразователь России не видел различия между служанками и принцессами, россиянками и иноземками, руководствуясь в выборе только одним — постоянно обуревавшей его и в любой момент прорывавшейся страстью.

Его медик Вильбоа сказал как-то об этой стороне петровского характера: «В теле его величества сидит, должно быть, целый легион бесов сладострастия». Удовлетворяя своё сладострастие, Пётр должен был иметь дело с легионом ведьм, и многие современники-очевидцы или косвенные свидетели царской разнузданности приводят немало историй самого скабрёзного свойства.

Среди учёных-историков встречаются и такие — впрочем, достаточно серьёзные, — которые утверждают, что Пётр делил ложе не только с женщинами. По меньшей мере известны два уголовных дела по обвинению каптенармуса Бояркинского в 1705 году и управляющего имениями Ивана Кикина Дуденкова в 1718 году по одному и тому же поводу. И Бояркинский и Дуденков рассказывали своим знакомым, что царь Пётр и князь Меншиков живут в противоестественной связи и творят «блядское дело».

Допрошенные в Преображенском приказе, оба они были признаны виновными, но ни одному из них не был урезан язык, ни один из них не был казнён, а Бояркинский не был даже бит батогами, а просто-напросто отправлен служить в Азов рядовым солдатом. Что же касается Дуденкова, то его били кнутом, но затем сразу же освободили подчистую. «Это снисхождение, — писал историк Есипов, — бросается в глаза».

Софье рассказывали о бесконечных альковных утехах царя с разными женщинами, и оказывалось, что с самого начала Пётр никогда не удовлетворялся связью с одной какой-нибудь женщиной, но всегда имел по нескольку любовниц в одно и то же время.

Софья знала, что первым проводником в Эдеме любовных приключений, каким представлялась Петру Немецкая слобода, стал великолепный и неотразимый Лефорт.

Он-то и познакомил своего питомца с его первой, довольно мимолётной привязанностью — дочерью ювелира Боттихера. Однако вскоре всё тот же неутомимый швейцарец свёл Петра со своей собственной любовницей, которая на многие годы стала любимицей царя, — с первой красавицей Кукуя, дочерью ювелира и виноторговца Иоганна Монса — Анной.