— Кто звал тебя сюда? — И, не дожидаясь ответа, почти крикнул: — Не надобен мне еси, езжай к себе!

Юрий раздул ноздри, тяжко задышал и, уходя, хлопнул дверью так, будто избу хотел завалить.

Василий помолчал немного и, словно не был здесь только что Юрий, проговорил негромко и ровно:

   — Царство моё завещаю я сыну моему, Ивану. А ты, — обратился великий князь к дьяку Меншику-Путятину, который записывал государев наказ, — всё, что тебе скажу, пропиши, как достойно: «Мы, Великий князь Владимирский и прочая, и прочая», а ежели что в титуле пропустишь, то, когда перебелять станешь, всё попригожу вставишь.

Василий помолчал немного и медленно, чтобы дьяк поспевал записывать, продолжал:

   — Приказываю вам, бояре, и своих сестричей — князя Дмитрия Фёдоровича Бельского с братиею и князя Михаила Львовича Глинского, занеже князь Михайла по жене моей мне племя. И они будут сына моего беречь и тела свои за него дадут на раздробление.

Государь повернулся на бок.

Шигона и князь Иван Кубенский тотчас же подбежали к постели.

   — Посадите меня, — попросил больной.

И, сидя в подушках, голосом громким и грозным, как прежде, сказал, отчеканивая каждое слово:

   — И чтоб все вы всегда были вместе и все государственные дела делали сообща.

Затем, так же тихо, как и сначала, Василий Иванович продолжал:

   — А младшему моему сыну, Юрию, оставляю я Углич. А брату моему Андрею Ивановичу в прибавку к тем вотчинам, что ныне за ним, даю я город Волоколамск.

Больной сполз с подушек, велел отереть ему пот с лица и совсем уж кротко сказал:

   — Идите с Богом все. Оставьте меня одного.

Через полмесяца больному стало совсем плохо. Его положили в большой рыдван, а вместе с ним поехали новый недавно приехавший лекарь Ян, дьяк Путятин и Шигона. Большой государев поезд двинулся к Москве. Глинский уезжал так же, как и приехал, взяв с собою в крытую повозку Булева и Теофила. Из-за того, что Николаю снова разломило поясницу и надобно было беречься застуды, князь и его взял в карету.

Ехали в скорбном молчании, и если лекари ещё перебрасывались двумя-тремя фразами, то Михаил Львович совсем будто онемел. Сидел, закрыв глаза, но видно было — не дремал, а о чём-то неотступно думал. Молчал и Николай.

21 ноября остановились в виду Москвы на высокой горе, в сельце Воробьёво. Дали государю полежать в покое. Когда через двое суток, перед самыми сумерками, вынесли недужного к рыдвану, Булев тихо проговорил, обращаясь к Теофилу по-немецки:

   — Сердце иссыхает, когда вижу всё это. Я ведь Василия Ивановича ещё отроком пестовал, и в дом его входил, как в свой, и не было у него от меня никаких тайн.

И вдруг Николай вспомнил: тайник в Мономаховом доме и доверительную беседу двух послов, и каверзный тон барона Герберштейна: «Подождите, граф, я расскажу вам нечто прелюбопытное, о чём я узнал из письма моего агента, который вхож в семью князя Василия и знает все его тайны».

«Булев!» — ахнул Николай, стоявший рядом и даже вздрогнул.

   — Чего это ты? — спросил старый лекарь.

   — Корчи, проклятые, опять в поясницу вступают, — соврал Волчонок и для убедительности скривился.

   — Приедем в Москву — долечимся, — обнадёжил его Булев.

В ту же ночь Василия Ивановича тайно ввезли в Москву, и он велел нимало не медля на следующее же утро собрать Боярскую думу.

3 декабря к постели умирающего были призваны все думные чины — бояре, окольничие, дьяки, дети боярские, а вместе с ними митрополит и все князья и княжата. Для предсмертной присяги и прощания были допущены и братья его Юрий да Андрей.

Посовещавшись с Шигоной и дьяком Путятиным, Василий еле внятно попросил привести к нему Елену Васильевну и обоих сыновей.

Пошли за женой и детьми.

Стояла такая тишина, что во всех углах обширного покоя было явственно слышно, как сипло и тяжко дышит великий князь.

Елена вошла, запрокинув голову, сцепив пальцы на горле. За нею боярыня Челяднина вела маленького Ивана. Забыв чин — почти бегом, пересекла покой и рухнула перед постелью мужа на колени. Утопив лицо в одеяле, шарила, ничего не видя, по постели, бормотала, рыдая, нечто несвязное. Глинский бережно взял её за плечи, поставил на ноги, сжав руку, шепнул о чём-то. Елена перевела дух, подошла к изголовью мужа и, сдерживая плач, спросила с горечью, разрывающей сердце:

   — Государь мой, великий князь! На кого ты меня оставляешь и кому приказываешь наших детей?

И Василий Иванович, собрав последние, уже давно покидающие его силы, не Елене — вдове своей, а всем, кто был здесь, ответил громко и ясно:

   — Благословляю я сына своего, Ивана, государством и великим княжением, а другого своего сына, Юрия, — городом Угличем, а тебе, как и прежде то бывало и в духовных грамотах отцов наших и прародителей прописано, — жалую я по достоянию вдовий твой удел.

И услышав впервые страшные для неё слова: «вдовий твой удел», Елена заплакала столь неутешно и безудержно, что даже те, кто не любил её, почувствовали муку и боль внезапно осиротевшей молодой женщины, ибо не только муж её умирал сейчас, но и отец её детей, и для неё самой по многим статьям тоже почти отец.

Не понимая, отчего рыдает мать, заплакал и трёхлетний Иван.

Умирающий сел, упираясь спиной на подушки, попросил дать ему старшего сына. Обняв ребёнка и неловко утешая его, Василий Иванович сказал:

   — Отче Даниил, подойди ко мне. И вы, братья, тоже подойдите.

Митрополит и князья Андрей и Юрий покорно приблизились.

   — Целуйте крест святому отцу, — велел он братьям, — что будете тверды в своём слове и станете служить наследнику моему, великому князю Ивану Васильевичу — прямо и неподвижно.

Даниил снял наперсный крест, протянул Андрею, затем Юрию. Оба быстро коснулись губами конца распятия и тут же отошли в сторону.

   — И вы все целуйте, — повёл рукою Василий Иванович. И все, кто был в опочивальне, один за другим стали подходить к Даниилу. Елена перестала плакать. Боярыня Челяднина взяла успокоившегося отрока на руки, и в наступившей тишине Василий Иванович произнёс последнее:

   — А вы бы, князья Дмитрий Бельской да Михайла Глинский, за моего сына князя Ивана, и за мою великую княгиню Елену, и сына князя Юрия всю кровь свою пролили и тело своё на раздробление дали. И вам, — повернулся умирающий к думским чинам, — приказываю Михаила Львовича Глинского держать за здешнего уроженца и не молвить, что он приезжий, занеже он мне и кровный родич и прямой слуга. И быть вам вместе, и дело земское беречь сообща, и все дела свершать заодин. А до пятнадцати лет, до совершенного возраста сына моего, в помощь ему и в попечение назначаю я семь именитых мужей: Захарьина-Юрьева Михаила Юрьевича да его дядю — Тучкова Михаила Васильевича, да братьев Шуйских Ивана и Василия...

Великий князь замолчал. Он так устал, что даже князей Шуйских поименовал без отечества. А было оно Васильевичи.

И на последнем дыхании добавил чуть слышно:

   — Ещё назначаю Глинского Михаила... Львовича Воронцова... Михаила же... и Шигону...

А дальше всё пошло такой безумной круговертью, что за неделю случалось всяческих горестных перемен более, чем прежде за год.

Василий Иванович умер 4 декабря 1533 года и тотчас же был перенесён в Архангельский собор. Над ним ещё служили панихиды и читали псалтырь, а уже 6 декабря в соседнем Успенском соборе митрополит Даниил венчал на великое княжение его трёхлетнего сына. И дивно было слышать, как из разверстых дверей двух рядом стоящих храмов несутся на соборную площадь и радостные голоса певчих, возглашающих многолетие, и заунывный похоронный плач об упокоении души усопшего.

И опять испуганно шептались москвичи: виданное ли дело — отца ещё не схоронили, а уже сына венчают на царство? И предрекали: много покойников возьмёт на душу себе великий князь Иван Васильевич, если надевают на него шапку Мономаха под погребальный звон и заупокойные молитвы.