Весной 1741 года в Петербурге распространились слухи о раскрытии заговора, об ожидаемом заключении Елизаветы в монастырь и даже о её предстоящей казни. Говорили, что Елизавета и её очередной фаворит — Семён Кириллович Нарышкин тайно обвенчались, и теперь у новой августейшей четы появилось намерение овладеть российским троном. Дело кончилось, однако, не тюрьмой, а высылкой Нарышкина в Париж.

Разговоры прекратились из-за того, что в июле 1741 года началась очередная война России со Швецией, и общественное мнение теперь оказалось полностью поглощено военными действиями, происходившими неподалёку от Петербурга. Но война — войной, а заговор — заговором. Тем более что в него потихоньку вовлекались всё новые люди, среди которых немаловажную роль стал играть и ещё один иностранец — лейб-медик Елизаветы Петровны Арман Лесток.

Француз-протестант Иоганн-Герман Лесток, на французский лад — Арман, в России — Иван Иванович, родился в Ганновере, куда его родители уехали из-за религиозных преследований. Его отец — искусный хирург, ставший в Ганновере врачом герцога Люнебургского, обучил своему ремеслу и сына, проявившего, кстати, немалые способности.

Однако Иоганну-Герману было тесно в немецкой провинции, и он уехал в Париж, вступив врачом во французскую армию. Молодому, красивому, жадному до развлечений, но крайне бедному лекарю хронически не хватало денег. К тому же Лесток был безудержный волокита и повеса, и его амурные приключения следовали беспрерывно. Страдая от бедности и невозможности жить в своё удовольствие, он отправил в 1713 году письмо в Петербург, предлагая свои услуги хирурга, и получил приглашение из Аптекарской канцелярии при Коллегии иностранных дел. По приезде в Россию Лесток был представлен Петру I и так понравился царю своим нравом, внешностью, образованностью, что тут же был назначен лейб-хирургом Его Величества. А вскоре и завсегдатаем застолий царя и царицы. Когда в 1716 году Пётр и Екатерина более чем на год отправились за границу, Лесток в качестве лейб-хирурга Екатерины провёл рядом с нею всё путешествие, давая немало поводов к довольно нескромным пересудам.

Вернувшись в Петербург, молодой хирург чувствовал себя в царской семье уже совсем своим человеком. Но вдруг совершенно неожиданно его постигла царская немилость, Пётр велел Лестоку немедленно покинуть Петербург и уехать в Казань для занятий всё тем же ремеслом. Причиной опалы было то, что Лесток решился поухаживать за женой и дочерьми любимого шута Петра I испанского еврея д’Акосты. Шут не стал жаловаться царю, а посадил и жену и дочерей под домашний арест. Лестоку же д’Акоста сказал, что если тот ещё раз появится возле дома, то он прикажет побить кавалера палками. Лесток всё же решил переговорить с одной из дочерей д’Акосты, желая сделать ей официальное предложение о женитьбе. Однако не успел он войти в дом, как на него напали четыре человека и, повалив на землю, стали его бить, отняли у него парик, часы, бумажник и футляр с хирургическими инструментами. А после этого отвели Лестока под стражу, откуда он попал в Преображенский приказ, где и просидел под караулом четыре месяца.

Начальник приказа, знаменитый Андрей Ушаков, докладывая Петру, отметил, что ни в чём другом Лесток не виноват, а кроме того, из-за четырёхмесячной отсидки в тюрьме «он в великой десперации находится — то есть в состоянии, близком к помешательству, — и опасно, дабы не учинил какой над собой причины». И предложил ограничиться ссылкой Лестока в Казань.

Через четыре года, как только Пётр I умер, Екатерина I тут же вернула своего лейб-хирурга в Петербург и приставила его к цесаревне Елизавете. С этих пор Лесток прочно вошёл в высший петербургский свет, сохранив прекрасные отношения и со старой московской знатью. Умел он ладить и с Бироном, и с Остерманом, и с Волынским, который конфиденциально читал ему свои секретные сочинения: «Генеральное рассуждение о поправлении внутренних государственных дел» и «Записку о недостоинстве окружающих императрицу людей и о печальном положении людей достойных». Не попав вместе с Волынским на плаху и даже избежав ссылки, Лесток опасался новой опалы, гораздо худшей, чем прежняя, и потому примкнул к заговору, составленному сторонниками Елизаветы, а вскоре стал играть в нём одну из ведущих ролей.

По роду своей профессии он был вхож в любой дом, а из-за хорошего знания нескольких языков был незаменим в сношениях с иностранцами. Он-то и стал посредником между французским послом де Шетарди и шведским Нолькеном.

Маркиз де Шетарди прибыл в Петербург в 1739 году, а более или менее сблизился с Елизаветой лишь после падения Бирона, в конце 1740 года, но и тогда вёл себя с ней крайне сдержанно и осторожно, так как ещё не имел инструкций своего министра иностранных дел. От союзного Франции шведского посла де Шетарди узнал, что на организацию заговора Швеция ассигновала сто тысяч червонцев. И хотя солидность суммы говорила и об основательности намерений, и о достаточной прочности задуманного предприятия, тем не менее долгое время прошло в колебаниях, проявляемых обоими иностранными заговорщиками.

Так обстояло дело до последней декады ноября 1741 года, когда в действие вступило испытанное средство неожиданных и насильственных коронных перемен — петербургская гвардия.

Толчком к совершению государственного переворота послужили два обстоятельства. Во-первых, 23 ноября на куртаге — торжественном дворцовом приёме с выходом их высочеств, состоявшемся в Зимнем дворце, Анна Леопольдовна сказала Елизавете, что попросит отозвать де Шетарди во Францию, а Лестока прикажет арестовать. Во-вторых, 24 ноября гвардии было приказано выступить в поход к Выборгу, где шли военные действия против шведов. Чисто по-человечески можно было вполне понять нежелание гвардейцев уходить в самом начале зимы из тёплых петербургских квартир под Выборг. А кроме того, Елизавета и её сторонники-гвардейцы не без оснований опасались, что если они покорно уйдут из столицы, то заговор будет немедленно разгромлен, лишившись своей единственной серьёзной опоры.

И в этих обстоятельствах решающую роль сыграли не холодность расчёта, не готовность заговорщиков, а, как это ни парадоксально, трусость Лестока, более всего боявшегося пыточного каземата Петропавловской крепости. Он ежечасно торопил Елизавету, призывая её начать немедленные действия, и пугал тем, что и она разделит его участь и будет не просто насильно пострижена и навечно заточена в монастырь или же пожизненно заключена в крепость, но и, возможно, повешена.

Лесток рассказывал, что поздним вечером 24 ноября 1741 года он в последний раз пришёл к Елизавете и положил перед нею две игральные карты. На одной из них Лесток нарисовал цесаревну в короне и мантии, на другой — её же в монашеском клобуке и чёрной рясе, стоящей под виселицей.

Взглянув на рисунки Лестока, Елизавета решилась. Переворот начался.

Но прежде чем рассказать, как он происходил и чем закончился, возвратимся к тому времени, когда мы расстались с Елизаветой Петровной. А это произошло после того, как в Москве появилась Анна Ивановна, которая настолько не любила Елизавету, что порой далее размышляла об аресте племянницы и заточении её в крепость.

Немаловажно заметить, что такие идеи подавал Анне Ивановне Миних, а Бирон и Остерман возражали против этого. Особенно категорическим противником ареста Елизаветы Петровны был Бирон, что впоследствии отразилось на его судьбе. Впрочем, на судьбах Миниха и Остермана их отношение к Елизавете Петровне тоже сказалось. Но об этом — чуть впереди.

А теперь вернёмся в 1730 год, ко дню коронации Анны Ивановны, и постепенно восстановим основные моменты из жизни цесаревны до начала 1741 года, когда начал созревать заговор.

Близкие ей люди утверждали, что Елизавета Петровна спаслась от тюрьмы и ссылки вследствие весёлого, легкомысленного нрава, а также изумительно малой образованности: до конца дней своих она, например, так и не поверила, что Англия — это остров (действительно, что за государство на острове!).