Как-то во время охоты на зайцев, оставшись наедине с Екатериной, Салтыков признался ей в страстной любви. Екатерина колебалась, но тут стало известно, что Пётр Фёдорович начал волочиться за девицей Марфой Исаевной Шафировой — внучкой петровского сподвижника барона Шафирова. В это же время Елизавета Петровна запретила Екатерине ездить верхом по-мужски, а не амазонкой, утверждая, что именно поэтому у неё и нет до сих пор детей. Вслед за тем Елизавета Петровна присмотрела в Ораниенбауме хорошенькую молодую вдовушку художника Грота и через придворных стала склонять её к любовной связи с Петром Фёдоровичем.
А после того как двор 14 декабря 1752 года выехал из Петербурга в Москву, Екатерина «отправилась с кое-какими лёгкими признаками беременности», но по дороге произошёл выкидыш и ожидавшиеся роды не состоялись. Впрочем, чуть позже мы узнаем и другие важные нюансы этой истории...
«Заподозрив Екатерину в неверности и окончательно возненавидев её, — писал известный мемуарист и учёный Андрей Тимофеевич Болотов, — Пётр Фёдорович стал обходиться с нею с величайшею холодностию и слюбился напротив того с дочерью графа Воронцова и племянницею тогдашнего великого канцлера, Елисаветою Романовною, прилепясь к ней так, что не скрывал даже ни пред кем непомерной к ней любви своей, которая даже до того его ослепила, что он не восхотел от всех скрыть ненависть свою к супруге и сыну своему (здесь Болотов, забегая вперёд, говорит о событиях конца 1761 года), и при самом ещё вступлении своём на престол сделал ту непростительную погрешность и с благоразумием совсем несогласную неосторожность, что в изданном первом от себя Манифесте не только не назначил сына своего по себе наследником, но не упомянул об нём ни единым словом.
Не могу изобразить, как удивил и поразил тогда ещё сей первый его шаг всех россиян, и сколь ко многим негодованиям и разным догадкам и суждениям подал он повод».
Когда же Болотов во время дворцового приёма впервые увидел Елизавету Романовну Воронцову, то, не зная ещё, что за дама прошла перед ним, спросил дежурного полицейского офицера: «кто б такова была толстая и такая дурная, с обрюзглою рожею, боярыня?» И был поражён, когда тот сказал, что это Воронцова. «Ах, Боже мой! Да как это может статься? Уж этакую толстую, нескладную, широкорожую, дурную и обрюзглую совсем, любить, и любить ещё так сильно, государю?..., ибо в самом деле была она такова, что всякому даже смотреть на неё было отвратительно и гнусно».
К этому времени Елизавета Петровна окончательно изверилась в способности своего племянника стать отцом наследника престола. Императрица очень хотела иметь внука, точнее внучатого племянника, во всяком случае, цесаревича и продолжателя династии, и нетерпение её стало столь велико, что она даже приказала найти для Екатерины надёжного фаворита, который сумел бы сделать то, чего не мог добиться венчанный августейший супруг.
Александр Михайлович Тургенев — столбовой московский дворянин, живший в конце XVIII — начале XIX века и прекрасно осведомлённый о тайных делах двора, оставил прелюбопытнейшие «Записки», основывавшиеся на семейном архиве, дневниках и преданиях его семьи и рода. Да и сам Тургенев много знал, а ещё больше был наслышан о секретнейших делах двора, потому что с четырнадцати лет стоял на часах в императорских дворцах, был на посту и в день смерти Екатерины II, и с первых же дней нового царствования состоял при императоре Павле ординарцем. Тургенев служил при штабах князя Волконского и графа Салтыкова, был в ближайшем окружении статс-секретаря Александра I — Михаила Михайловича Сперанского. Он был дружен с воспитателем царских детей Василием Андреевичем Жуковским и многое знал от него.
В «Записках» Тургенева сохранилось много интересных подробностей, в том числе и некоторые фрагменты из истории взаимоотношений Екатерины Алексеевны и графа Салтыкова.
Тургенев сообщал, что канцлер Алексей Петрович Бестужев-Рюмин узнал от самой великой княгини Екатерины Алексеевны пикантную комическую подробность ночного её времяпрепровождения с Петром Фёдоровичем.
Тургенев писал: «Бестужев... был её министром, поверенным всех тайных её помыслов. От неё непосредственно Бестужев сведал, что она с супругом своим всю ночь занимается экзерцицею ружьём, что они стоят попеременно на часах у дверей, что ей занятие это весьма наскучило, да и руки и плечи болят у неё от ружья. Она просила его (Бестужева) сделать ей благодеяние, уговорить великого князя, супруга её, чтобы он оставил её в покое, не заставлял бы по ночам обучаться ружейной экзерциции, что она не смеет доложить об этом императрице, страшась тем прогневить её величество... Поражённая сею вестью, как громовым ударом, Елизавета казалась онемевшею, долго не могла вымолвить слова. Наконец зарыдала и, обращаясь к Бестужеву, сказала ему:
— Алексей Петрович, спаси государство, спаси меня, спаси всё, придумай, сделай как знаешь!
Бестужев предложил для действия прекрасного собою, умного и отличного поведения перед прочими камергера Сергея Салтыкова... Таким образом, сюжет с Сергеем Васильевичем Салтыковым, которого мы уже касались ранее, приобретает новый дополнительный нюанс, впрочем весьма любопытный и немаловажный.
Поручив Бестужеву уладить это дело, императрица, по-видимому для надёжности, дала такое же задание уже известной нам статс-даме Марии Семёновне Чоглоковой, и та, отозвав однажды Екатерину в сторону, сказала, что сама она, Чоглокова, абсолютно верна своему мужу, но бывают «положения высшего порядка, которые вынуждают делать исключения из правила». Таким «положением высшего порядка» было продолжение династии. Причём Чоглокова предложила Екатерине одного из двух претендентов в фавориты — или Сергея Салтыкова или Льва Нарышкина.
Это предложение императрицы Чоглокова передала уже после того, как роман между Екатериной и Салтыковым был в полном разгаре и когда она уже забеременела от него, хотя и неудачно.
Между тем Салтыков, хотя, кажется, и любил Екатерину, но только ещё более любил себя и свою карьеру, за которую при сложившихся обстоятельствах не мог не опасаться. Всё происходившее вокруг него заставило Сергея Васильевича в конце 1752 года взять отпуск и уехать к родным, но не прошло и трёх месяцев, как Салтыков вновь появился при малом дворе, который вместе с большим двором на весь 1753 год переехал из Петербурга в Москву.
Салтыков то появлялся возле Екатерины, то исчезал, объясняя такую тактику нежеланием её компрометации.
Так проходило время в обеих столицах. Лето 1754 года двор снова провёл в Москве и Подмосковье, а затем тысячи телег и экипажей двинулись из Первопрестольной в Петербург. На сей раз Елизавета Петровна решила не спешить и приказала проезжать каждые сутки только от одной станции до другой. Между столицами было тогда 29 станций, и потому дорога заняла ровно месяц.
Екатерина, вновь беременная, успела благополучно добраться до Петербурга и в среду, 20 ноября 1754 года, около полудня в Летнем дворце родила сына.
«Как только его спеленали, императрица ввела своего духовника, который дал ребёнку имя Павла, после чего тотчас же императрица велела акушерке взять ребёнка и следовать за ней... — писала потом Екатерина. — Как только удалилась императрица, Великий князь тоже пошёл к себе, и я никого не видела ровно до трёх часов. Я много потела, я просила Владиславлову (одну из статс-дам Екатерины) сменить мне бельё, уложить меня в кровать; она мне сказала, что не смеет. Она посылала несколько раз за акушеркой, но та не приходила; я просила пить, но получила тот же ответ... Со следующего дня я начала чувствовать невыносимую ревматическую боль, и при том я схватила сильную лихорадку. Несмотря на это, на следующий день мне оказывали почти столько же внимания; я никого не видела и никто не справлялся о моём здоровье. Я то и дело плакала и стонала в своей постели».
А в городе, как бы намеренно подчёркивая контраст в положении несчастной роженицы и прочих родственников появившегося на свет цесаревича, начались пышные торжества. Во всех церквах Петербурга начались благодарственные молебны, над городом плыл густой, непрерывающийся колокольный звон, а сановники наперебой поздравляли императрицу и Петра Фёдоровича с рождением цесаревича, начисто забыв о Екатерине.
