А что же было делать, если волею Провидения на Киевском великокняжеском столе сидел он сам, Святополк, и, стало быть, защищая сие основание всего государствования, отстаивал он, прежде всего, и самого себя?

Единая и нераздельная, избавленная от распрей Русь была и для Нестора превыше всего. Поэтому и коварный, часто низкий в поступках своих, порой просто бесчестный Святополк из-за несокрушимой верности единству Русской земли становился для Нестора ближе и дороже многих прочих князей, хотя бы и благостных, и добрых сердцем, и прямодушных, и бескорыстных.

Получалось, что одна у него и у Святополка Изяславича дорожка, по которой, хотят они этого или не хотят, суждено им идти вместе до самого конца.

Проснувшись позже обычного, Нестор быстро собрался и, не завтракая, пошёл в Берестово. Он потихонечку, не без усилий, спустился с одного холма и поднялся на другой. А когда подошёл ко княжескому терему, то с усмешкой подумал: «Вот и продолжается моё сновидение, да только наяву всё прекраснее, чем во сне».

Не успел Нестор подняться на крыльцо, как навстречу ему вышел сам князь: не то увидел он его из окна, когда шёл черноризец к усадьбе, не то случайной оказалась их встреча. Однако хорошо зная князя, Нестор подумал, что Святополк нарочно встретил его у крыльца, чтобы не приглашать к столу, ибо был давно болен утробой и мало ел, а вина и мёда не пил совсем. И угощение гостей было для него всякий раз сущей мукой. Потому был он худ, почти всегда мрачен и чаще всего зол на весь белый свет и, кажется, даже на самого себя. К тому же слыл он человеком жадным, корыстолюбивым, а единственными близкими к нему людьми были ростовщики, мытари и менялы.

Нестор помнил, как вскоре после своего вокняжения в Киеве Святополк силой забрал из монастыря соль, потому что в городе она вдруг сильно вздорожала.

Зная всё это, Нестор всё же отдавал Святополку должное за его цепкий ум, хотя и был он направлен сугубо на собственную выгоду.

Святополк, увидев Нестора, вопреки своему обычаю даже улыбнулся в густую окладистую бороду, но, быстро согнав улыбку с лица, подошёл под благословение и спросил:

   — Скажи, честной отец, охота ли будет тебе повести разговор не в тереме, а в саду, на вольном воздухе?

   — Как тебе будет угодно, княже, — согласился Нестор, усмехнувшись про себя тому, что догадка его оказалась верной. И Святополк, взяв его под руку, неспешно пошёл мимо клеток со зверьем в яблоневый сад, к малой беседке, увитой начинающим зеленеть ползунком.

Справившись о здоровье и заодно посетовав на свои старческие немочи, Святополк быстро перешёл к делу.

   — Я хочу, отче, совещаться с тобой, ибо сказано: «Не вкушу ничтоже зде донеже поставите и совещаетеся со мною», — и пристально посмотрел Нестору в глаза.

   — Воюют многих руками, — ответил Нестор, — и немногих — советом. Однако же ты, княже, и на брани силён, и давно уже слывёшь мудрым, как и славный дед твой, а я скудоумный, пошто тебе?

   — Дед мой, Ярослав Владимирович, потому и прозывался Мудрым, что со многими умными боярами, воеводами, а особливо книжниками любил совет держать.

   — Слушаю, княже, — проговорил Нестор тихо, опустив глаза.

   — Вестимо тебе, отче, что идёт к нам из Корсуни Лаврентий-мних. А мне от верных моих людей ещё зимою стало ведомо, что идёт он в Киев для некоего подыскания. Желает Лаврентий, чтоб рука патриарха Константинопольского Иоанна Гапита над Русью высилась.

Всего второй год занимает Иоанн патриарший стол и потому обуян гордыней, желая властвовать, как и всякий новый государь. А наш митрополит Никифор, хотя сам родом и грек, но в деле том патриарху не помощник, потому как, заняв митрополичий стол в Киеве, ни о чём ином не мечтает, сильно дорожа тем, что имеет. И потому, чаю я, придёт Лаврентий не к Никифору, а к тебе и станет лестью и коварством подвигать тебя на дело, угодное патриарху Иоанну.

   — С тем, что сказал ты, княже, согласен я, да только не уразумею, какой во всём этом от меня, убогого, толк?

   — В том и толк, и прок, отче, что знаешь ты то, чего никто, кроме тебя, не знает. А ведовство есть великая сила, сказано же у царя Соломона: «Я — разум, и у меня сила».

Услышав из уст князя во второй раз слова из Писания, Нестор понял, что Святополк, не зело сильный в церковных словесах, видимо, хорошо подготовился, прежде чем встретился с ним сегодня. «Видать, архимандрит наставлял его перед беседою со мной», — подумал Нестор.

«А что до Лаврентия, то его ожидаемое появление просто-напросто заставило и князя и архимандрита упредить грека, как упреждают противника, когда загодя узнают о скором его приходе на поле брани, — подумал Нестор. — Да, видать, и повесть моя, хотя не мечом и не копьём, а гусиным пёрышком пишется, тоже есть поле брани, а я в том поле — воевода».

И всё, что дальше говорил ему князь, стал Нестор расценивать, как стратиг, и вскоре же оказалось, что такой образ действий есть самый верный.

А Святополк Изяславич, как и во всяком сражении, начал с того, что послал немногочисленных лёгких разведчиков.

   — О ком же ты ныне пишешь, отче? — спросил князь.

   — Об Ольге, жене Игоря и матери Святослава.

   — И что же написал ты о ней?

Нестор рассказал, а князь вдруг спросил:

   — А какого она у тебя кореню?

И Нестор поведал Святополку всё, о чём думал сам, о чём накануне говорил с Олимпием, чистосердечно признавшись, что говорить-то говорил и думать — думал, но писать из-за великой во многом сумнительности не стал.

Святополк внимательно, ни словом не перебивая его, слушал, а когда Нестор замолк, строго и назидательно проговорил:

   — А теперь слушай, что я тебе скажу, твой князь. — И скрипучим каким-то голосом, вроде бы начиная свариться, проговорил, будто был Нестором недоволен: — От Бога я всем вам князь, ибо сказано: «Нет власти да не от Бога».

   — Говори, кесарь, — то ли шутливо, то ли с обидой проговорил Нестор, желая, чтоб понял Святополк, что не след ему возноситься, а след помнить, что и кесарю воздаётся только кесарево, а Богу — божье. И что он, Нестор, сначала слуга Господу, а уж потом ему — князю, хотя бы и Великому. Святополк понял и, положив руку на колено ему, проговорил совсем другим тоном — мягким и доверительным:

   — Сколько лет знали мы друг друга, Нестор? — И, не дожидаясь ответа, сам же сказал: — На следующий год станется двадцать. И, признаюсь, не пожалел я ни разу, что доверил тебе писать «Повесть временных лет», ибо почитаю тебя мужем великого знания и обширной учёности и не знаю, кроме тебя, никого, кто бы мог так лепо и со столь завидным тщанием творить сие многотрудное и вельми непростое дело.

А что ты сказал о Боге и о кесаре, то я сие разумею так: Бог — один, а кесарей много, и все они розны, и нет меж ними мира. А потому и правда у каждого из них — своя. И одна правда у кесаря византийского Алексея Комнина, другая — у германского короля Генриха, третья — у короля франков Роберта, а четвёртая — у меня, грешного. Да что там немцы! У каждого русского князя — своя правда. У Олега Святославича, у Давида Игоревича, у Владимира Всеволодовича и опять же у меня, грешного, — у каждого своя правда. А ты, Нестор, хотя и Божий человек, но всё же не ангел, не бесплотный дух, и потому должен не в облаках витать, а, крепко на земле стоя, за ту правду воевать, на чьей земле живёшь. А живёшь ты, Нестор, на моей земле, и потому нет для тебя другой правды, кроме моей.

«Правда одна — Божья», — хотел возразить князю Нестор, но не стал, подумав: «Если скажу так, получится уже две правды — Божья, сиречь моя, и княжья, Богу противная. А тогда чья же, диаволова?»

А многоопытный князь будто прочитал мысли его и сказал:

   — А я тебе изъясню, отче, что и Божья правда для человеков недоступна есть. Инако, как прикажешь мыслить: отчего это у нас, крестиан, один Бог, у хазар — другой, у половцев — третий? И всяк в своего Бога верит и токмо ему повинуется, и чаще прочего своим единоверцам на подмогу идёт. — Святополк вдруг улыбнулся: — А помысли, отче, что стало бы, если бы прадед мой, Владимир Святославович, не крестианскую веру избрал для Руси, а мухаммеданскую ал и же — хазарскую — иудейскую. Стояли бы в наших градах мечети али иудейские капища, как их там?