— Со всех, на кого Василий Иванович допреж сего опалился, ныне, бают, опалу снял.

Надменного вида дородный человек, выказывая близость к государевым делам, пророкотал важно:

   — С князя Мстиславского Фёдора Михайловича, да с князя же Горбатого Бориса Ивановича, да с князя Щени Даниила Васильевича, да с дворецкого Ивана Юрьевича Шигоны, а также с многих иных знатных людей государь наш, великий князь, немилость свою на милость переменил.

   — А правда ли, батюшка, сказывают, что прежнюю жену свою велел государь в Москву вернуть? — простодушно поинтересовалась молодая бабёнка.

   — А вот то, баба, не твоего ума дело! — вызверился дородный. — Эка, языком чесать!

Бабёнка боком-боком ушмыгнула от греха подальше: неровен час — схватят, не поглядят, что и праздник.

А иные шёпотом да с оглядкой говорили доверительно:

   — Не к добру это, православные. Знамение это. Отродясь и старики подобной грозы не видывали. Грозный, надо быть, народился царь.

В другом месте, тоже с великим бережением, чтоб не подслушали государевы доводчики, бормотали невнятно:

   — Доподлинно знаю: бабка-повитуха, что младенца принимала, моей сестре свекровью доводится — так она сама видела — родился младенец с зубами. И зубы у него — в два ряда.

Слушатели крестились, ахали.

Маленький, совсем уже ветхий старичок подхватывал:

   — Ехала ныне через Москву казанская ханша и, о том узнав, прорицала: «Родился-де у вас царь, и у него двои зубы, и одними ему съесть нас, а другими — вас».

Слушатели, ужасаясь, отходили в сторону, тихо повторяя: «Спаси нас, пресвятая Богородица, и помилуй».

Меж тем распахнулись резные двери Троицкого собора, и крестный отец новорождённого, монах Касьян Босой, вышел на паперть, бережно неся на руках белый парчовый свёрток.

Однако великий князь не выходил, а вместо него появились ещё два черноризца — второй и третий крестные отцы будущего великого князя. И тогда толпа качнулась, желая подойти поближе, но тут же откуда ни возьмись ссыпались навстречу зевакам стрельцы, рынды, дети боярские — мордастые, широкоплечие, и, сцепив меж собою руки, попёрли на толпу, грозно набычившись.

Любопытные упёрлись: не для того отломали они семьдесят вёрст, чтобы кто-то другой получил великокняжеские гостинцы.

Монахи, предчувствуя приближающуюся замятию, отступили в храм. И тогда чинным строем вышли на паперть государевы служилые люди и с ними протодьякон Троицкого собора — рыжий детина саженного роста и необъятной толщины. Протодьякон воздел руки и зверообразным рыком, от которого прежде не раз гасли свечи в храме, возопил: «Во имя отца, и сына, и святого духа! Крещён ныне великого государя и великой государыни сын, и наречён Иоанном!»

И тут же ударили колокола, и государевы слуги стали бросать во все стороны деньги, будто не медь то была и не серебряные полушки, а святая вода, коею иереи кропят прихожан.

Милостивцы не абы как бросали деньги, но со смыслом. Более всего — в стороны, налево и направо от паперти, и как можно дальше. Народ тут же кинулся в обе стороны, расчистив до самых ворот широкий свободный проход.

Николай, находившийся в толпе, отступил в сторону и продолжал смотреть на распахнутые врата собора. И вот тогда-то из храма вышли Василий Иванович с женой и первые вельможи государства. Великий князь шёл первым и всё время оглядывался — ладно ли несёт мамка, боярыня Елена Челяднина, сына его — Ивана Васильевича?

А Елена Васильевна показалась Николаю усталой и грустной. Николай искал глазами хозяина своего Михаила Львовича, но поблизости от великого князя его не было.

Глинский вышел из собора последним. Он тоже почему-то был невесел. Но если грусть Елены Васильевны была светла, то печаль её дяди показалась Николаю чёрной тучей, что прошла над Москвой десять дней тому назад.

А потом было разное: один засушливый год приходил на смену другому, и горели вокруг Москвы леса и болота; от синего дыма, ползущего по мостовым, нечем было дышать. Падали во дворы опалённые огнём птицы, и из-за великой бескормицы ворона во многих домах почиталась за прежнюю курицу. На торгу золото шло за серебро, а серебро — за медь, и потому появилось много поддельных обманных денег. Голод привёл за собою болезни, татьбу и разбои. Ежедень из пыточных застенков тащили на плаху лихих людей, за татьбу рубили руки, за разбой — голову. Фальшивомонетчикам заливали в горло расплавленный металл.

В малых городках, где власть была послабее, начались гиль и воровство.

Народ винил во всём бояр, многие недовольные государем бояре обвиняли во всём государя. Первые вельможи государства зашатались — только что прощённый Фёдор Михайлович Мстиславский побежал в Литву. А ведь именно его до рождения сына Василий Иванович прочил себе в преемники, в обиход своих братьев Юрия и Андрея.

Однако в Можайске беглец был пойман и водворён в Москву.

К Дмитрию Фёдоровичу Бельскому, брату опального воеводы, приставили караул: неусыпно и днём и ночью при его особе состояли дети боярские.

С братьями государя было и того хуже — не только Юрий, но и тихоня Андрей напустили своих холопов на государевы вотчины. И те их грабили и пустошили, и чинили всякие насилия и бесчинства. И дело дошло до того, что бунташные княжата стали сноситься с литовцами и крымчаками, и в подтверждение силы своей Юрий дерзнул взять на щит Рязань, а Андрей попытался захватить Белоозеро, где хранилась великокняжеская государственная казна.

Мятежных братьев смирили, взяли с них новые крестоцеловальные записи на верность государю и сыну его — Ивану Васильевичу, по городам разослали бояр и дьяков, а буде требовалось, и воевод с отрядами — приводить горожан к присяге.

Братья вроде бы смирились, бояре вроде бы поутихли, в городах как будто стало спокойнее. Однако кто их разберёт, о чём они думали, присягая?

И снова безбожный Ислам-Гирей приходил на Оку и подступал к Рязани, но, Бог миловал, отогнал его князь Овчина. А кроме этого ничего доброго и не было. И удачи никакой не было никому.

Несчастье не обошло и великого князя: 30 октября 1532 года Елена Васильевна разрешилась вторым сыном — Юрием, но вскоре стало ясно, что он лишён всяческого разумения и повреждён во всех членах.

На следующий, 1533 год, в ночь на 4 июня над Москвою встала огненная хвостатая звезда и долго никуда не уходила, а ещё через два с половиной месяца, 19 августа, среди дня погасло солнце, и стала над городом на малое время как бы глубокая ночь. Порассудив меж собою, к чему бы являться одному за другим столь редким и дивным знамениям? — порешили граждане, что беспременно надобно ждать в царстве Московском в самое близкое время великих перемен.

9 октября 1533 года — ещё не угас месяц и не поднялось солнце, к Николаю примчался посыльный: звать к Михаилу Львовичу.

   — Князь велел наборзе к нему ехать, — сказал гонец и тут же ускакал.

Волчонок застал Михаила Львовича в глубокой задумчивости. На вопрос: что делать и куда ехать? — Глинский не ответил — думал о чём-то своём.

Потом, вдруг встрепенувшись, проговорил прерывисто:

   — Поедешь со мной... в Колпь... под Волоколамск... Вот... только... дождёмся... государевых лекарей... Николая да Теофила.

Лекари вскоре прибыли. Повозки для всех были уже готовы — и крытые, на случай дождя, и открытые — для нынешней погоды, тёплой и ясной. Лекарские помощники, княжеские слуги, вскинулись в сёдла. Глинский и два врача сели в открытую повозку. Николаю велено было сесть на облучок — кучером.

Ворота распахнулись, княжеская тройка рванулась с места, и, заливаясь колокольчиками, резво пошла к Волоколамской дороге.

Кони сами мчались вперёд, будто угадывая, куда нужно скакать, и словно понимая, что сто тридцать вёрст пути следует пройти дотемна. За господским экипажем шли другие трёх- и двуконные повозки, а верховые, растянувшись недлинной цепочкой, пылили в конце кавалькады.