— Говори! — сказал Михаил Львович раздражённо.

   — Я, князь Михайла Львович, человек не ратный. Меня государь держит возле своей персоны не великого умишка моего ради. Так вот и понял я, будто собираешься ты со всеми своими силами к Минску идти и там купно с государевыми воеводами к нему подступать и тот литовский городишко промышлять накрепко. Так я понял, князь Михайла Львович?

   — Так, — недоумевая, куда это клонит московский лис, ответил Глинский.

   — А ежели так, то надобно тебе и братьям твоим присягнуть Василию Ивановичу — государю всея Руси на верность, ибо под Минском будешь ты не столь своё дело делати, сколь государево.

Глинский почувствовал, как от этих слов у него без сил опустились руки и колоколом зазвенело в голове.

Иван Юрьевич сидел, положив тонкие слабые руки на стол, глядел на Михаила Львовича не шевелясь.

   — Верно, Иван Юрьевич, — промолвил Глинский обречённо. И добавил с ухмылкой: — Недаром тебя держит возле себя государь Василий Иванович, недаром.

...Через три дня Глинские принесли присягу на верность Московскому царству.

Пятидесятитысячная армия боярина Якова Захарьича подошла к Орше и остановилась, поджидая шедшую от Великих Лук армию князя Щени. Даниил Васильевич Щеня — воин старый и не менее Якова Захарьича опытный, вёл на Литву полки новгородцев. У Орши остановился и он. Хотя Яков Захарьич должен был двигаться к Смоленску, а Щеня — к Полоцку, отвлекая на себя королевские силы и тем самым споспешествуя Глинскому, ни один из воевод дальше Орши не пошёл.

Только Новогород-Северский князь Василий Иванович Шемячич выполнил то, что обещал: прошёл с войсками к Минску и встал под его стенами.

Однако тем дело и кончилось.

Шемячич перекрыл дороги, ведущие к Минску, уставил под его стенами земляной город, где не токмо ночами, но в ненастье и днями отлёживалось его воинство — и стал ждать.

Для успокоения двоюродного братца, Московского Великого князя Василия, чтоб тот укорами особливо не докучал, — приступал не зело опасно: постреливал из пищалей, из самострелов. Из пушек не палил — берег государево пороховое зелье; паче того на стены не лез — чего зазря христианскую кровь лить?

Литовские люди в Минске в замке запёрлись накрепко — попробуй возьми.

Василий Иванович посылал им прелестные письма — уговаривал перейти под высокую руку государя Московского, перехватывал обозы, зорил в округе деревеньки.

В конце мая пришла к нему весть: в Бресте, в трёхстах пятидесяти вёрстах к юго-западу от Минска, объявился сам король с несметной воинской силой.

Василий Иванович, постреляв из пушек, учинил приступ, но, потеряв полторы сотни людишек, города не взял.

И для того чтоб после от братца Василия укоров не выслушивать, собрал своих начальных людей на совет: что-де далее делать, и ежели делать, то как?

Ратоборцы кряхтели, чесали в затылках, сказывали нечто мудреное, отговаривались не в лад: как хошь, так и понимай.

Один, сетуя на слабость русских сил, на упорство минчан, бубнил, что-де против жару и камень треснет, второй, напротив, раззадорившись, кричал:

«Не робей, воробей — дерись с вороной!»

Иные его поддерживали, говоря: «Бог не без милости, казак не без счастья». Большинство же не мудрствуя лукаво осторожничали: знай-де край, да не падай.

Василий Иванович от таких советов вконец закручинился и решил постоять под Минском ещё недолго, однако ж, чтоб Сигизмунд на него врасплох не навалился, выслать по направлению к Бресту разъезды, а войску помаленьку грузиться на телеги.

Не прошло и дня — примчался в его воинский стан гонец, молодой, складный, нарядный.

В шатёр к Василию Ивановичу вошёл он без малейшей робости. Неспешно сняв бархатную шапку, поклонился кое-как, чуть наклонив голову.

Василий Иванович не знал, кто таков молодец по роду-племени, решил про себя: «Должно, сын боярский или служилый дворянин». Спрашивать же не стал — не по чину ему это было и не по породе.

Надменно вздёрнув курносое лицо с редкой клочковатой бородёнкой, смотрел на посланца сурово.

Гонец, шагнув к Шемячичу, вынул из кожаной сумки письмо. Было то письмо не свитком, как у русских, а в квадратном пакете — на немецкий лад. Протянув пакет князю, сказал громко:

   — Казак Никола, гонец его милости.

Василий Иванович вопросительно приподнял бровь, пакета не взял. Властно поведя рукой, велел принять одному из дьяков, что в сей момент оказался в шатре. Дьяк, взломав пять сургучных печатей, вынул из пакета лист.

Молча пробежал первые строчки, быстро глянул на подпись. Сказал тихо, с немалым подобострастием:

   — От князя Михайлы Львовича Глинского к твоей милости, Василий Иванович.

Шемячич надулся индюком, проговорил важно:

   — Чти.

Дьяк заговорил сладкогласно:

«Высокородному господину Василию Ивановичу Шемячичу, князю Новгород-Северскому. Кланяется тебе Михаил Львович Глинский, владетельный князь земель Туровских, пинских, мозырских, клеческих и иных. Иду с полками моими и воеводами, с огневым нарядом и многими людьми к тебе, князь, на подмогу. И будем, князь, город Минск промышлять совокупно, и с Божьей помощью тот город возьмём. А ты, князь, жди меня вскорости. И ради того нашего дела совершай всё гораздо. Князь Михаил Львович Глинский».

Василий Иванович, побледнев от обиды и гнева, спросил сипло:

   — И это всё?

   — Всё, господине, — робко пролепетал дьяк, прекрасно понимая, что двоюродный брат московского царя ни за что не стерпит, чтобы ему писали нечто подобное. Опытный в делах, он увидел в письме Глинского многое, что уязвляло Василия Ивановича в самое сердце. Шемячича Глинский именовал только новгород-северским князем, тогда как себя именовал со многими титлами. И писал Шемячичу не как равному, но как подчинённому себе человеку, упрекая в беспомощности и заявляя в гордыне:

«Иду к тебе, князь, на подмогу».

И далее, как некий король или же великий князь, хвастливо писал: «с полками моими и воеводами», а ведь на самом-то деле воевода в его войске был всего один — он сам, князь Михайла.

Еле повернув голову в сторону дьяка, Шемячич зло и отрывисто произнёс:

   — Письма князю Михайле не будет.

И с прищуром, сверху вниз глянув на гонца, проговорил с великой надменностью:

   — Скажи князю Михайле: брат мой, Великий князь Московский Василий Иванович, велел мне быть под Минском большим воеводой. И я волю брата моего сполняю, как мне Бог помогает. Иных советчиков да помощников мне не надобно. А если брат мой, Василий Иванович, какого служилого человека ко мне пришлёт, то я того человека под начало к себе приму, как о том брат мой мне повелит.

И встав, гонцу рукою махнул: иди же, поезжай к своему господину не мешкая.

Между тем от Бреста к Слониму быстро двигался с большими силами Сигизмунд Казимирович. Он шёл строго по прямой — кратчайшей дорогой на северо-восток, ища брани с мятежниками.

На Троицу, 11 июня, Сигизмунд вошёл в Слоним. Глинский, узнав, что король почти рядом, всего в ста тридцати вёрстах, учинил последний приступ. Однако и осаждённые, каким-то образом проведав, что подмога близка, держались стойко и, множество наступавших до смерти побив, город отстояли.

На другой день приехал сначала к Василию Ивановичу и затем к Михаилу Львовичу государев воевода Юрий Иванович Замятин.

   — Надобно вам из-под Минска отходить, — сказал он и Шемячичу и Глинскому. — Государь велел всеми силами встать под Оршею и тот город промыслить во что бы то ни стало. Ныне там и Яков Захарьич, и Даниил Васильевич — великие воеводы стоят со многими силами.

Михаил Львович представил, как идёт он к Орше, всё дальше на восток от родных мест, как всё более тают его силы, ибо бегут обратно в свои припятские деревеньки все те его нынешние сторонники, какие ещё надеются на королевскую милость. Представил и то, как прибывают силы у Сигизмунда, ибо из освобождённых им от осады городов вливаются в его армию их гарнизоны.