Но и на эти слова Нестора Лаврентий не отреагировал. Будто ничего не слышал, взялся он за дело с другого конца, говоря:

   — До святого крещения был Владимир язычником и варваром, блудником и бесчестным клятвопреступником, а сразу после крещения стал мужем честным и богобоязненным.

На сей раз Нестор пропустил слова афонца мимо ушей и, продолжая свою линию, проговорил:

   — Нешто неизвестно тебе, брат Лаврентий, что Владимир подчинил русскую епархию Охридскому патриарху, не желая подчиняться патриарху Константинопольскому?

   — Охрида была вельми кратковременной патриархией болгар, крестившихся вслед за царём своим Борисом, крестным отцом которого был наш император Михаил, — быстро ответил афонец.

   — Вот видишь, Лаврентий, — проговорил Нестор назидательно, — как даже в малом начинаем мы отходить друг от друга, называя одни и те же предметы разными именами.

   — Объясни, Нестор, не уразумел я, о чём сейчас сказал ты.

   — О болгарском патриархате, Лаврентий. Вы, греки, называете его Охридским, и я так назвал его, чтобы не задевать память вашу за живое. Но как мы, славяне, называем его Доростольским, ибо помним, как три месяца осаждал его в 971 году император ваш Иоанн Цимисхий, ополчившийся и на князя нашего Святослава Игоревича, и на союзных нам болгар и угров, как склонил он непокорную главу Святослава и принудил его подписать унизительный для Руси договор. А потом, когда ушёл Святослав из Доростола в Киев и был уже на Днепре, вдруг напали на него печенеги, Бог весть как прознавшие об отходе его из Доростола. И убили Святослава, а печенегский князь повелел сделать из черепа его чашу и пил из неё кумыс и меды, и брашна, похваляясь перед сотрапезниками, сколь славного мужа победил он.

   — Злоба всё же ослепила тебя, Нестор, — с видимым сокрушением проговорил Лаврентий, — при чём здесь мы, греки?

   — Вестимо мне, что не без вашего пособия узнали обо всём том печенеги, — пояснил Нестор, пристально глядя в глаза собеседнику.

И снова, ещё более сокрушаясь, чем ранее, проговорил афонец тихо:

   — Злоба поселилась в сердце твоём, а ведь она есть один из семи смертных грехов, и не подобает христианину допускать её в сердце своё. Вот ты, Нестор, возмущаешься злом, произошедшим полтора века назад, которое никто давным-давно не может устранить, а свою собственную ненависть не только не утишаешь, но всё более и более распаляешь, хотя смирение и добро столь же во власти твоей, как и злое лихо, ибо и то, и другое живёт у тебя в собственном сердце.

И напрасно будешь ты соблюдать обряды, поститься и молиться, если гнездится в голове твоей и в душе твоей лютость. Да к тому же на кого? На единоверных братьев.

Все остальные с интересом следили за спором, порой не понимая того, о чём говорили Лаврентий и Нестор, но чувствуя, что за их словами стоит нечто понятное им одним, представляющее собою неохватную область, называемую греческим словом история.

В ней, как в бескрайнем море, могут плавать только высокоучёные и опытные кормчие, посвящённые в тайны мощных подводных течений, знающие, где стоят спасительные маяки, а где таятся невидимые другим рифы и мели.

Они чувствовали, что Лаврентий хотел идти от маяка к маяку, а Нестор, напротив, сбивал его с курса, наводя то на одно гиблое место, то на другое. И странно, благорасположение их — не простых непросвещённых смертных, а опытных христианских богословов — было на стороне их собрата Нестора.

Чувствовали это и оба спорщика, но, раз начав, не сходили с тропы соперничества, на которую встали с самого начала. Чем дальше шёл спор, тем более и более горячились они, перескакивая с одного предмета на другой, благо предметов этих было ох как немало.

Лаврентий, держа свой курс, выставлял византийцев вечными и неизменными друзьями славян, в особенности русских, приводя примеры того, как просвещали они Русь и защищали её от многочисленных врагов — иноверцев.

   — Греки много помогали русским? — усмехнулся его словам Нестор. — Оставим сие на твоей совести. А вот, пожалуй, брат Лаврентий, послушай, как русские помогали грекам. Ещё в 989 году по Рождеству, Владимир Святославович прислал в Царьград первый русский отряд. И с тех пор помощь русских вашим базилевсам была постоянной. Скажи, за что в 1016 году император ваш, Василий Второй, отдал треть пленных болгар в Киев? За то, что усилия их в войне на стороне византийцев были сопоставимы с долей добычи, им доставшейся. А тремя годами позже, в битве при Каннах, русские побили варягов, сильно докучавших грекам. В 1040 году русские под водительством принца Гаральда, за которого потом была отдана дочь Ярослава Мудрого, вернули императору остров Сицилию, изгнав оттуда варягов.

Лаврентий неожиданно перебил Нестора:

   — Какими верными союзниками были русские, ты, видать, знаешь и сам, однако же не говоришь. А может быть, и не знаешь, так я тебе напомню: через семь лет после того Владимир Ярославич неожиданно вступил в Пропонтиду и потребовал баснословный выкуп. Император выступил навстречу сотням их лодок с десятками судов, на коих в изобилии находился греческий огонь, и с Божьей помощью рассеял и сжёг их флот.

   — Однако же, — возразил Нестор, — и после этого русские много раз выручали ваших базилевсов, а что до Владимира Ярославича, то не указывал он воевать с кесарем, а случилось то не по соизволению нашего князя, а из-за самоволия воев его.

   — Как бы то ни было, — проговорил Лаврентий раздражаясь, — после Алексея Комнина вот уже полвека нет русских на службе у греков, а место их заступили англы и франки и даже печенеги и сарацины, оказавшиеся не столь вероломными, как русские. И заметь, Нестор, чем дальше отходит Русь от Византии, тем более уязвимой становится она для всяческих антихристианских поползновений и попыток противопоставить себя всем другим народам и племенам.

И если так пойдёт дальше, то станут врагами Руси и язычники, и магометане, и иудеи, и христиане-паписты, и, не дай Бог, даже мы, византийцы, ваши единоверные братья. Ибо не может существовать неистовая в крамоле своей, бунтарская епархия — всего-навсего одна из множества митрополий, которая возносит себя и выше всех старых патриархий, и даже выше вселенской патриархии — Константинопольской.

   — А почему Царьград выше Киева? — неожиданно выпалил Нестор. Никого не удивила такая непоследовательность в споре, ибо давно уже господствовали в нём страсти, а истина удалилась от диспутантов, с самого начала накрепко забывших о ней.

   — По соизволению Божьему, — тихо и умиротворённо проговорил Лаврентий в манере, присущей ханжам, которых на Руси называли пустосвятами. — Иначе как сие объяснить, если возник он под именем Бизантинума, а в 330 году по Рождеству стал называться Константинополем в честь своего основателя — императора, цесаря Константина, коего по смерти причислили к лику святых, а град его стал Вторым Римом. Константин был главою церковного собора в Арле и двух соборов в Никее.

А когда в августе 476 года по Рождеству язычники взяли и разграбили Рим, то вселенской столицей стал Константинополь. И пребудет он Вторым Римом вечно.

   — Дай Бог, — проговорил Нестор, — однако же и Первый Рим был велик и могуществен, но рухнул тоже по воле Всевышнего за грехи людей, населявших его, как погибли Содом и Гоморра. И так как пути Господни неисповедимы, то неизвестно, не появится ли когда-нибудь ещё один, новый Рим.

   — Уж не Киев ли то будет? — спросил Лаврентий не без ехидства.

   — Будет то, как и ты только что говорил, по соизволению Божьему, а пути его, вестимо, неисповедимы, — вдруг вступил в разговор архимандрит, — и никто не знает, будет ли то Киев или какой другой град.

   — Всё в воле Божьей, — примирительно проговорил Лаврентий. — Однако всё сие уповательно, а сегодня надобно всем христианам сплотиться, чтобы поганская рука не высилась над христианами. И самою главною твердыней остаётся ныне вселенский град — Константинополь, воистину Царь всех градов земли.