Ещё через шесть дней вышел Сенатский Указ «О защите раскольников от чинимых им обид и притеснений». И, наконец, 1 марта 1762 года Сенату был дан именной указ о секуляризации церковных и монастырских земель. По этому Указу деревни и земли, ранее принадлежавшие церкви, переходили под управление государственных чиновников из отставных офицеров. Доходы с земель и деревень предписано было употреблять на содержание как монахов, так и отставных солдат и инвалидных домов. Общее управление всеми новыми имениями осуществляла специально для того созданная Коллегия экономии. Одновременно не были забыты и крестьяне: если окажется, что монастырские служки взяли у крестьян лишнее, то надлежит «оное, с них взыскав, возвратить крестьянам немедленно».
Не здесь ли — в сочувствии к раскольникам, и в снисхождении к крестьянам — следует искать популярность Пугачёва, выдававшего себя через десять лет после этого за Петра III.
Вместе с тем все эти указы больно били по монахам и белому духовенству, превращая их из хозяев и собственников земли и крестьян в нахлебников государства, зависимых от произвола светской власти. К тому же новый император, в отличие от своей подчёркнуто благочестивой и преданной православию супруги, редко ходил в церковь, а если и оказывался в храме, то вёл себя хуже любого язычника. По всему было видно, что «помазанник Божий» Пётр III презирает православное духовенство и открыто глумится над обрядами русского богослужения. Он велел обрить попам бороды и остричь волосы, вынести из храмов все иконы, кроме образов Христа и Богоматери. В Духов день, когда Екатерина вдохновенно и благоговейно молилась, Пётр III расхаживал по церкви, громко разговаривая, будто бы был не в церкви, а в своих покоях, когда же все встали на колени, он вдруг захохотал и выбежал из церкви. Всё это, разумеется, сделало русское духовенство злейшим врагом Петра III.
И ещё один рескрипт нового императора не должен остаться без внимания. Речь пойдёт об Указе, данном Военной коллегии 21 марта, о ликвидации Лейб-кампании, по которому из 412 лейб-кампанцев на военной службе осталось всего 8 человек, остальные почти все отправлялись в отставку.
На место лейб-кампанцев заступали верные Петру III голштинцы, но не они определяли погоду во дворцах, ибо непоколебленной осталась главная сила дворцовых переворотов — Российская императорская лейб-гвардия, распустить которую у Петра III не было сил.
После вступления Петра III на трон распущенность нравов при дворе стала всеобщей. Князь Щербатов писал: «Не токмо государь, угождая своему любострастию, тако благородных женщин употреблял, но и весь двор в такое пришёл состояние, что каждый почти имел незакрытую свою любовницу, а жёны, не скрываясь ни от мужа, ни от родственников, любовников себе искали... И тако разврат в женских нравах, угождение государю, всякого рода роскошь и пьянство составляло отличительные черты и умоначертания двора, оттуда они уже разлилися и на другие состояния людей...».
Что же касается Екатерины, то она свою связь с Григорием Орловым хранила в глубочайшей тайне. И эта тайна становилась тем сокровеннее, чем ближе подходили роды. Таким образом, Екатерина представала перед двором чистой и нравственной страдалицей, а Пётр Фёдорович выглядел этаким козлоногим сатиром, сексуальным маньяком и беспробудным пьяницей.
Однако же в доме банкира Кнутцена, где, как уже говорилось ранее, Екатерина встречалась с Григорием Орловым, скрывалась не только эта тайна. Григорий Орлов и два его брата, Алексей и Фёдор, всё чаще стали поговаривать о том, что престол должен принадлежать Екатерине и надобно от слов переходить к делу — готовить гвардию к новому перевороту, где эта идея жила ещё до дня смерти Елизаветы Петровны. Такие настроения не были неожиданностью или же новостью для Екатерины.
Ещё в декабре 1761 года с Екатериной доверительно поговорил воспитатель Павла Петровича, граф Никита Иванович Панин. Он сказал Екатерине, что Петра Фёдоровича следует отрешить от наследования трона, короновав его малолетнего сына, и поручить регентство ей, Екатерине. А в день кончины Елизаветы Петровны к Екатерине приехал капитан гвардии, князь Михаил Иванович Дашков, женатый на племяннице Панина Екатерине Романовне Воронцовой, родной сестре фаворитки Петра — Елизаветы, и сказал: «Повели, мы тебя взведём на престол».
Тогда Екатерина отказалась, понимая, что такого рода предприятие не совершается экспромтом и его следует тщательно и надёжно подготовить. Однако мысли об этом не оставляли её ни на минуту, так как Екатерина понимала, что у неё нет выхода: Пётр III либо заточит её в тюрьму, либо насильно пострижёт в монастырь, чтобы вслед за тем немедленно жениться на Елизавете Воронцовой и вместе с нею короноваться на царство.
А меж тем время шло, роды приближались, и Екатерина сильно опасалась, что Пётр Фёдорович узнает об этом, так как она боялась, что при родах станет кричать и дворцовые слуги или придворные тотчас же донесут о случившемся императору.
В начале апреля 1762 года Екатерина почувствовала, что роды совсем близки, и поделилась своими опасениями с одним из наиболее доверенных слуг Василием Григорьевичем Шкуриным.
Во дворец принимали мужчин и женщин «статных, лицом пригожих и взору приятных», по пословице: «Молодец — хоть во дворец», и Шкурин полностью тому соответствовал.
Когда Екатерина приехала в Петербург, он служил истопником в её апартаментах в Зимнем дворце и с самого начала сумел завоевать симпатии и доверие юной великой княгини. Шкурин свято хранил тайны своей госпожи, особенно потворствуя её роману с Григорием Орловым.
За несколько дней до родов Екатерина сказала Шкурину, что боится, как бы из-за её крика Пётр Фёдорович не узнал об этой тайне. На что Шкурин, бывший в то время уже не истопником, а камердинером, сказал:
— Чего бояться, матушка? Ты уж дважды рожала. Родишь и в третий — дело бабье. А что касаемо до государя, то я так сделаю, что его в тот момент во дворце не будет.
— Не много ли на себя берёшь, Вася? — усомнилась Екатерина. — Пётр Фёдорович всё же император, а кто — ты?
— Не сомневайся, матушка. Как я сказал, так тому и статься, — ответил камердинер.
На следующее утро Шкурин пришёл во дворец со своим двенадцатилетним сыном Сергеем и предупредил Екатерину, что приехали они сюда одвуконь, и кони их стоят рядом с дворцом, у коновязи возле кордегардии, на Миллионной улице.
— Сына, матушка я оставлю здесь, а ты вели ему постелить где-нибудь в соседней комнате. И как тебе пристанет, как почувствуешь, что вот-вот начнётся, скажи ему, что он-де более тебе не надобен, и пусть скачет домой, поелику можно быстрее, и о том мне скажет. А я знаю, как своё дело делать.
Затем Шкурин сказал Екатерине, где его искать, и с тем уехал, а мальчик остался.
Шкурин жил с женой, сыном и двумя дочерьми на самой окраине Петербурга, в большой бревенчатой избе. Приехав, Василий Григорьевич вывез весь домашний скарб, отправил жену и дочерей на другую улицу, где жили родственники жены, а сам, запёршись в пустой избе, стал заниматься тем делом, которое и задумал. Сотворив всё, что было надобно, он лёг на пол и заснул. Проснулся Шкурин от того, что услышал под окном конский топот и тут же увидел, как с седла слетел его сын.
Шкурин вышел к нему навстречу и спросил:
— Как государыня?
— Велели скакать во весь дух и сказать, что я более им не надобен, — выпалил мальчик.
— Садись на коня и поезжай к матушке и сёстрам, — наказал ему Шкурин, объяснив и то, где они нынче живут. Мальчик уехал, а Василий Григорьевич быстро оседлал коня, затем вернулся в избу и вскоре снова показался во дворе. Взглянув на избу, Шкурин перекрестился, вскочил в седло и рысью выехал за ворота. Оглянувшись через несколько минут назад, Шкурин увидел над своим двором струйки дыма.
...Шкурин сам поджёг свою избу, основательно всё к тому подготовив. Изба горела хорошо — медленно, но верно, выкидывая снопы искр и облака чёрного дыма. Недаром, видать, был Шкурин долгие годы истопником, — знал толк в том, как надёжно разжечь хороший огонь.
