Тамерлан умолк, предоставляя мирзе возможность спокойно все записать. В памяти великого завоевателя воскресло чувство жгучего страха, которое он испытывал в детстве, когда кто-то из мальчишек на его глазах дрался. Сам он всегда избегал драк, панически боясь боли, задыхаясь от тошноты при виде крови и увечий. Безобидные щипки и щелчки доводили его до безумия, а что уж говорить о настоящих потасовках. Только страх перед наказаниями заставил его хорошо учиться и сделаться одним из лучших учеников в школе. Сейчас, вспоминая это, Тамерлан чувствовал, как мурашки ужаса ползут по его спине, – неужели он, который за свою жизнь пролил реки крови, озера крови, моря крови, в детстве так боялся красной жидкости, бегущей из расквашенного носа или разбитой губы, что нередко орошал свои колени горячей струйкой при виде нешуточной драки!

Тамерлан тяжело вздохнул и провел пальцами по лбу и переносице, отгоняя постыдное воспоминание, затем продолжил:

– Как всякий ребенок, я любил игры и забавы, но моей любимой игрой всегда была война. Научившись подражать старшим, я сам сделался как бы старшим среди своих сверстников. Я делил кешских мальчишек на две армии и сталкивал их друг с другом, руководя и теми и другими, а себя при этом провозглашал не кем-нибудь, а конечно же эмиром, кем впоследствии и стал по-настоящему. И все потому, что я был хитрее этих дурачков. Людишки любят приносить себя в жертву, и с моей стороны грех было не стать тем идолом, которому жертвы приносятся. Уже с двенадцати лет я стал стыдиться детских игр и старался проводить время среди юношей, у которых не игрушечные, а настоящие забавы на уме.

Эмир снова умолк, поскольку еще одна волна постыдных воспоминаний захлестнула его. Он вспомнил, как стал дружить с более старшими мальчиками, вступившими в пору созревания, и как они использовали его…

Снова пальцы левой руки пробежали по лбу и переносице.

– Мне кажется, Искендер, подходит время ночного намаза и нам пора прерваться. Здесь напиши что-нибудь о моих ранних добродетелях. Напиши, что я всегда помогал нищим, отдавал им одежду, которую надевал хоть однажды, что каждый день я дарил им барана, тушу которого разрезали на семь частей и давали по куску всем особо нуждающимся. И еще, что всех своих друзей детства я возвеличил, когда сам достиг могущества и величия.

Совершая намаз вместе с Тамерланом, мирза быстро заметил, что эмир рассеян и думает не об Аллахе. Ему хорошо знакомо было это состояние Тамерлана, когда он возвращается из напускного и самому себе внушенного мусульманства в грубое степное язычество, когда он оборачивается из того, кем хочет казаться, в того, кто он есть на самом деле. Мирза не мог бы с точностью определить, какого из двух Тамерланов больше ненавидит – щепетильного ханжу, играющего роль джехангира, или плотоядного хищника, бешено упивающегося самыми разнузданными земными удовольствиями – пьянством, женщинами, войной, убийством.

И, едва закончив молитву, эмир повернул к Искендеру искаженное тоскою лицо:

– Нет, я не доживу до весны! Не дождусь ее. Я вижу движение войск, я дышу этим мощным перемещением человеческой массы из одного края земли в другой, чтобы там, на том краю, врезаться, врубиться, вмяться во встречную массу. Я хочу идти на Китай как можно скорее. Мои военачальники стали слишком ревностными мусульманами, им подавай обоснованные поводы к войне, будто они не знают, что есть один-единственный повод – их вождь, Тамерлан. Я наброшусь на Китай, как тигр на слона, и, перекусив ему глотку, свалю истекающего кровью. Мои доблестные, непобедимые тумены хлынут на империю Мин с великих высот Тибета, встанут из песков пустыни Алашаньской и, перескочив через Великую стену, ринутся разорять эту страну идолов и драконов. Там я обрету новую жизнь и воскресну, насытившись кровью идолопоклонников. Я вспашу лона всех моих жен, и они родят мне новых сыновей взамен умершего Джехангира, погибшего Омар-шейха, взбесившегося Мираншаха и обабившегося Шахруха. Я соберу всех колдунов Китая, и они омолодят мое умирающее тело. Я слышал, в Китае даже больше жителей, чем в Индии. Ах, как я люблю завоевывать страны с густым населением!..

Искендер широко распахнутыми глазами смотрел на Тамерлана, наслаждаясь зрелищем зверя, томящегося по добыче. Это был он, тот самый царь-кровопийца, о котором он сегодня начал писать свою потайную повесть. Он сидел перед ним почти неподвижно, лишь взмахивая живою левой рукой, но казалось, что он и впрямь тигр, который мечется по клетке, мечтая вырваться из нее и вцепиться в глотку всему человечеству.

Вдруг Тамерлан схватил себя за горло, захрипел и откинулся к подушкам. Мирза Искендер бросился к нему на помощь, но услышал хриплое:

– Не беспокойся!

– Подать воды или айрана?

– Глоток вина.

«Так я и знал», – мысленно усмехнулся мирза, отправляясь за вином. Спустя полчаса, выпив три полные пиалы красного румского вина, великий завоеватель мира уже вовсю спал, тревожно всхрапывая и надувая свои и без того толстые губы.

– Отвечай же мне, хромой дурак, как смеешь ты не бояться меня?

Тут он увидел ее. Она стояла посреди степи, голая безобразная старуха, с лицом, искаженным злобою. «Бабушка Фатуяа, – хотел сказать он ей, – почему же я должен бояться тебя? Ведь тебя уже давным-давно нет на свете», – но язык у него окаменел и не двигался, а из глубины души вставал стон ужаса, поднимался по пищеводу, заполнял глотку, гортань и – хрипло вываливался наружу из оскаленного рта.

Он открыл глаза и увидел потоки крови, льющиеся сверху вниз, и лишь в следующую секунду зрение представило ему настоящую картину бытия – интерьер царских покоев в самаркандском дворце Баги-Бигишт[29], хорасанские ковры темно-синих тонов с изысканными мелкими узорами, развешанные по стенам щиты и пики, потолок, изукрашенный дивными арабесками, а на фоне всего этого – лица клевретов. Взгляд мирзы Искендера спрашивал: «Снова? тот же сон?», глаза здешнего векиля Семендара вопрошали: «Можно ли обратиться?», очи остальных просто пожирали владыку с нескрываемой любовью.

– Ну, – рыкнул Тамерлан, – кто первый из вас подаст голос, чтобы я знал, что вы не призраки?

– Позвольте мне, – пропищал векиль своим евнуховским голосом.

– Валяй.

– Минбаши[30] Джильберге Йохан просится с весьма важным сообщением. Но уже наступает время для совершения субха…

– Обойдусь сегодня без утреннего намаза, – сердито ответил Тамерлан. – Чем больше я молюсь, тем более поганые сны мне снятся. Начинайте переодевать. А минбаши пусть войдет, как только я буду одет.

Все же, одевшись и умывшись, эмир поднес к лицу левую ладонь и, словно читая с нее что-то на ней написанное, трижды произнес:

– Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед – пророк его.

В этой позе и застал его светловолосый минбаши Джильберге, как его называли чагатаи в Мавераннахре, а настоящее имя этого человека было Иоганн Шильтбергер; немец по происхождению, этот прирожденный вояка был взят в плен в битве при Анкаре, где доблестно сражался на стороне султана Баязета, честно отрабатывая свой высокий заработок наемника. Узнав о подвигах этого белокурого гиганта, Тамерлан предложил ему службу в своей армии, но тот благородно отказался под тем предлогом, что нанимался к Баязету и потому должен делить с Баязетом плен. Однако вскоре пленный султан скончался по пути в Самарканд, и тогда Шильтбергер, считая отныне себя свободным от обязательств, согласился на предложение Тамерлана, получив для начала чин унбаши. Спустя год он уже сделался юзбаши[31], а в этом году получил под свое командование тысячу воинов. Так быстро мало кто взбирался по лестнице военной карьеры, но у Тамерлана было свое, особое отношение к иностранцам, служащим ему верой и правдой. Он рассуждал так: если найти весьма ценного человека со стороны и как следует приручить его, он будет думать о правителе: «Кто я ему? А он для меня ничего не жалеет» – и станет служить еще преданнее. Под эту же схему в каком-то смысле подходил и мирза Искендер, которому Тамерлан доверял больше, чем многим из своих секретарей.