– Исра ва-л-Мираджа?[108]

– Да-да, его. Он хорошо играет. Хочу послушать арфу и подремать под ее водянистые звуки.

Наступала осень. Вечер веял прохладой, звезды и ущербная луна сияли чисто и бодро. Жители Самарканда отдыхали после многих дней праздников, торжеств, казней, сумятицы. Они уже начали вовсю мечтать о том дне, первого раджаба, когда измеритель вселенной отправится в свой великий поход на Китай. Тогда совсем хорошо станет в Самарканде – тихо, спокойно, безмятежно…

А измеритель вселенной лежал тем временем в своем синем дворце Кок-Сарае, слушал арфу и тосковал обо всем, что минуло, кануло, схлынуло, сгинуло в его долгой жизни. Араб-арфист вдохновенно импровизировал, быстро подметив, в каком настроении Тамерлан и какую музыку ему надо играть. Он сам уже чувствовал себя так, будто прожил много насыщенных лет, покорил мир, ждет смерти и страдает от боли в руке и ноге.

Когда наступило время ночного намаза, Тамерлан помолился и вновь заставил арфиста играть. Слушал и погружался в сон, надеясь, что назойливое сновидение сегодня не повторится.

– Я не боюсь тебя! Тебя нет! Тебя не существует на свете! – смело произносил он, как заклинание, и уже шел по страшной степи, в которой всякий раз встречался с покойной бабкой, сказавшей при последней встрече, что она – бабушка Смерть. Он шел бодрым шагом, обе ноги у него были целы и невредимы, а в правой руке он держал острую сверкающую саблю, полный решимости разрубить надвое надоевшую старушонку, если только она попадется у него на пути. Но на сей раз ее нигде не было. И он торжествовал – она все хотела запугать его и в конце концов испугалась сама! Ему хотелось хохотать от радости и бежать по этой цветущей весенней степи босиком. Он скинул с ног старые, ношеные-переношеные отцовы войлочные пошевни и побежал, но вскоре ступни его почувствовали под собой что-то скользкое и шевелящееся. Он остановился и застыл в ужасе – под ногами у него вместо земли и травы был сплошной ковер из шевелящихся человеческих языков и живых, моргающих человеческих глаз. Оцепенев от ужаса, он напрягся, подпрыгнул и взлетел, полетел по небу, напрягая всю свою могучую волю, чтобы не упасть, но воли уже не хватало, и он стал падать, падать, падать, тысячи глаз и растущих из земли языков становились все ближе и ближе. Вот-вот он плашмя упадет на них…

Он проснулся, пытаясь предотвратить падение, дернулся всем телом в сторону, и мгновенно дикая боль пронзила его правую руку и ногу. Он вскрикнул, приподнялся, опираясь на левую руку, и окончательно пробудился. Хвала Всевышнему, он и на сей раз еще не умер, а проснулся живым в покоях своего самаркандского дворца. Верный мирза Искендер был тут как тут, и четверо слуг виднелись за его спиной, готовые исполнять любые поручения, вплоть до тех, которые некогда отдавал легендарный Старец Горы Хасан ибн ас-Саббах.

– Во имя Аллаха, милостивого и милосердого! Да снизойдут покой и благость на душу моего государя! – произнес мирза Искендер. – Глоток айрана?

– Пожалуй… – прокряхтел Тамерлан, потирая ладонью лицо.

Выпив маленькую пиалу холодного веселого напитка, он почувствовал на душе облегчение, прилег и опять уснул, приказав непременно разбудить его для совершения субха. Слуги тоже улеглись вздремнуть еще часок, а мирза Искендер вновь принялся писать исчезающими чернилами свою обвинительную повесть о злом разбойнике царе Тамерлане. Через час он принялся осторожно будить хазрета, тот проснулся с большим неудовольствием и простонал:

– Мне плохо, Искендер… Я заболел… Я умираю…

«Так я и поверил! – подумал мирза, зная за своим государем привычку “умирать” накануне великих походов. – Кстати! – мелькнуло у него в голове. – А об этом-то я еще не написал!»

Появившемуся вскоре векилю Ибрахиму Тамерлан тоже пожаловался на плохое самочувствие. Тот горестно завздыхал, заохал, но видно было, что этот толстый пройдоха нисколько не верит своему хазрету, а если б Тамерлан и впрямь заболел, жирдяю ни чуточки не было бы его жалко.

Имам дворцовой мечети застал процесс переодевания купола ислама в самом разгаре, а когда муэдзин возгласил свой азан, древо счастья и величия еще только подпоясывалось кушаком. Но намаз Тамерлан все же выстоял, после чего его уложили в постель и послали за лекарями. Лекари долго осматривали больного, совещались и постановили, что его недомогание есть лишь результат длительного переутомления и нужно просто дать телу отдохнуть, не перегружать внутренность обильной пищей и напитками. Между зухром и асром Тамерлан почувствовал себя лучше и даже позвал к себе Аллахдада, чтобы сразиться с ним в шахматы. Вторую партию он играл белыми и страшно удивил и напугал Аллахдада тем, что совершал нелепые ошибки, но еще больше бывалого вояку насторожило, когда Тамерлан принялся вспоминать битву за Дели и сказал:

– А что, если я переброшу ферзя с центра на правый фланг? Помнишь, в битве с султаном Дели ты стоял по центру против Маллухана, а я перебросил тебя с твоей конницей на правый фланг? Это здорово помогло нам тогда выиграть сражение.

– Простите, хазрет, но вы тогда перебросили с центра на правый фланг не меня, а Али-Султана Таваджи, – осторожно поправил больного государя Аллахдад.

– Разве?.. – задумался Тамерлан, почесывая бороду. – Похоже, ты опять выиграл. Причем играя черными. Поздравляю. Третью партию сыграем завтра. Я хвораю, устал. А ты отлично играешь, Аллахдад! Когда мы придем в Китай, мы сыграем с тобой живыми фигурами. Нарядим китайцев в черные и белые одежды, и когда какая-нибудь фигура будет побита, ее станут умерщвлять по-настоящему. Шахматы заслуживают, чтобы в них фигуры гибли всерьез.

– А что будет с теми, которые останутся на доске после окончания партии? – спросил Аллахдад.

– Я пока не придумал, – сказал величайший шахматист вселенной. – Может быть, по обращении в мусульманство мы возьмем их к себе на службу… Но только языки им придется отрезать – я страшно не люблю китайский акцент!

Становясь на послеполуденную молитву, Тамерлан шепнул поддерживающему его Искендеру:

– На сей раз я, кажется, и впрямь разболеваюсь.

После асра он лежал на коврах и некоторое время беседовал с улемом Шемс ад-Дином аль-Асхабом ар-Рассом, славящимся своими обширными познаниями в области преданий о малайках – высших ангелах, наиболее приближенных к Всевышнему Богу.

– Я слышал, что сложилось определенное представление о том, как они должны выглядеть, – говорил Тамерлан слабым, больным голосом. – Это так?

– Да, – отвечал улем, – многочисленные видения праведников составляют целый свод свидетельств о малайках, благодаря чему можно даже представить себе портретное изображение того или иного высшего ангельского существа. Вот, к примеру, ангел, которому назначено быть предвестником кончины мира и наступления Страшного суда. Это существо огромных размеров. Одно только крыло его могло бы полностью накрыть как навесом Самарканд, а крыльев у Исрафила четыре, они кожаные и покрыты серебром и позолотою. Тело у него такое длинное, что если бы он лег на землю, то, упираясь ногами в Бухарские ворота Самарканда, пальцами рук касался бы Самаркандских ворот Бухары. И все тело покрывают зубастые рты, усы и бороды грешников, мучающихся в Джаханнаме. И как только новый грешник попадает в зиндан вечных страданий, так на теле Исрафила появляется новый стонущий рот. Когда же на теле его не останется места для этих ртов, тогда и наступит конец света.

– Ужасно, но разумно, – оценил описание Исрафила Тамерлан. – Любопытно, а как выглядит вдохновитель Мухаммеда?

– Рух Алкудус Джабраил весь соткан из света, и тело его покрывают бесчисленные белоснежные голубиные крылья, – отвечал улем. – Лицо у него как светлое пламя, а руки как солнечные лучи.

– Понятно, а ангел смерти?

– Азраил? Он скорее похож на Исрафила, но только тело его покрывают не рты грешников, которые уже умерли, а глаза и языки живущих на земле людей. И когда рождается новый человек, на теле Азраила появляются новые два глаза и язык. Когда же Азраил производит свою жатву и отнимает у людей души, количество глаз и языков на его теле соответственно сокращается. Азраил огромен. Он гораздо крупнее Исрафила и Джабраила. Количество ног у него такое, что все праведники, имевшие видения, не могли с точностью сосчитать их. Так же и крылья. Их тоже бесчисленное множество. И у Азраила четыре лица. Первое лицо…