Он посмотрел в лицо своей возлюбленной. Оно светилось неподдельной любовью, и Мухаммед с жаром схватил руку Зумрад, прижимая ее ладонь к своим губам.

– Он при смерти, Мухаммед, при смерти! – заговорила Зумрад спустя некоторое время. – Он умрет не сегодня завтра. Нам надо бежать из Самарканда. Сейчас во дворце будет не до нас.

– Решено! – отвечал Мухаммед. – Завтра же я буду на ногах и все приготовлю к нашему побегу. Тебе придется нарядиться в мужское платье. Хотя бы ненадолго, покуда мы отъедем от Самарканда на некоторое расстояние.

– А куда мы направимся? К твоему брату?

– Да, к Юсефу. В Мазандеран.

– И ты все-таки уверен, что он нас приютит?

– Мой брат-близнец? Как можно сомневаться в этом! Боюсь только, что ты и в него влюбишься, ведь мы так похожи.

– Два Мухаммеда у меня в сердце не уместятся, не бойся. Ты и так переполняешь мое сердце настолько, что оно готово лопнуть.

– Ступай же, моя чинара. Ты и так подвергла себя опасности, прибежав ко мне. И давай договоримся так: что я буду ждать тебя послезавтра на рассвете с парой лошадей и всем необходимым…

– Нет, не на рассвете, а сразу после заката, как только начнется вечерний намаз.

– Целых два дня! Я не выдержу.

– Выдержишь. Тебе надо отлежаться. Завтра приходи в себя. Послезавтра подготовь все необходимое к дороге и во время магрша жди меня около Яшмовых ворот дворца.

– Лучше под зеленым балконом, где по утрам собираются нищие, желающие получить кусок вчерашней Тамерлановой одежды. Там гораздо темнее по вечерам. Сможешь выбраться туда?

– Постараюсь изо всех сил.

– Значит, послезавтра.

– Во время магрша!

– Под зеленым балконом!

– До послезавтра, родной мой!

Весь следующий день Мухаммед Аль-Кааги вставал и ходил, разминаясь. Суставы и мышцы еще сильно болели, но любовь к Зумрад, вспыхнувшая с новой силой, горела в душе, и на другое утро Мухаммед почувствовал прилив сил и страшно обрадовался. Он еще постанывал время от времени, совершая неловкое движение, которое обжигало внезапной и резкой болью, но почти весь день он был на ногах, узнал все, что мог, о том, какая обстановка во дворце, приготовил двух лошадей, мужскую одежду для Зумрад и даже взял третью лошадь, на которую сложил необходимую провизию, оружие, теплые вещи для ночевок в горах Северного Хорасана и Мазандерана.

При последних лучах заката он потихоньку подъехал к задворкам Кок-Сарая. Дождался, когда муэдзин возгласил азан, и перебрался в тень под зеленым балконом.

Прошло каких-нибудь два-три мгновенья, но нервы Мухаммеда были так напряжены, что время превратилось в застывшую лаву, которая никак больше не хотела стекать со склона горы.

Вдруг дверца под балконом отворилась, и из нее, как птичка из клетки, выпорхнула взволнованная Зумрад. Мухаммед тотчас набросил на нее халат и чалму и хотел усадить на лошадь, но тут только и выяснилось, что Зумрад не умеет сидеть в седле. Пришлось ему уместить ее у себя за спиной и ехать не так быстро, как хотелось бы. И время вновь стало пыткой. Но и оно прошло. И вот уже они у Кешанских ворот. Только бы миновать посты!

Мухаммед не сразу определил, кто тут юзбаши, ибо тот не удосужился иметь при себе палицу и булаву – знаки отличия командира сотни. Наконец, узнав, кто здесь самый главный, Аль-Кааги предъявил ему свою пайцзу и сказал, указывая на сидящую в седле Зумрад:

– Я срочно везу в Кеш своего больного брата. Мне даже приходится везти его с собою в одном седле. Прошу не задерживать.

– Что ж, раз так, не задержим, – прокряхтел юзбаши, взял фонарь, посветил им, оглядывая лошадей, поклажу и мнимого брата Мухаммеда Аль-Кааги. Лицо мальчика показалось ему на удивление знакомым, и он все же слегка замешкался. Довольно увесистый кошелек опустился ему в ладонь.

– Здесь семьдесят таньга, – сказал тихо Мухаммед.

– Проезжайте, – сказал юзбаши. – Да поторопитесь, у мальчишки очень бледный вид.

«А зачем ему везти больного в Кеш? – задумался начальник стражи, когда ворота закрылись за носителем пайцзы и его братом. – А с другой стороны, какая разница», – решил он тотчас после этого, довольный полученной взяткой. Однако лицо мальчика не давало ему покоя полночи, а когда он вспомнил, где же видел его, оторопь взяла бедного взяточника – да ведь это же самая юная из жен государя! Как, бишь, ее?.. Тут перед ним встал страшный вопрос – докладывать ли начальнику всех превратных служб Самарканда, минбаши Артану, о происшествии? Промучившись до утра и даже вспомнив имя беглянки – Яугуя-ага, юзбаши рассудил так: минбаши Артан – человек свойский, и лучше будет доложить ему и тем самым предупредить. Да и откуда ему, простому юзбаши, было так хорошо знать в лицо самую молодую из жен Тамерлана? Это еще хорошо, что он дважды случайно видел ее среди царевых жен. Нет-нет, доложить следует. Так, мол, и так – больной мальчик, пайцза, а потом только вспомнилось, где видел это лицо. Про семьдесят таньга, разумеется, говорить не следует.

А тем временем Мухаммед Аль-Кааги и Зумрад миновали перевал Зеравшанского хребта и на рассвете спускались по склонам гор, радуясь свободе. За несколько часов до полуденного намаза они уже добрались до Кеша, города, в котором некогда родился Тамерлан.

С того самого дня, когда он лишился дара речи, сны совсем перестали сниться ему. Теряя силы и сознание, он погружался в белесый туман, то кислый, как кумыс, то сладкий, как коровье молоко. Этот туман плыл пред его взором, бесконечный и тихий, безмолвный, как сам он отныне. Временами туман начинал рассеиваться, и тогда великий эмир видел сухую траву, бегущую под ногами его коня, и это видение тоже бывало бесконечно долгим, успокаивающим и даже легким, если бы не тяжесть доспехов, давящих на тело со всех сторон.

Возвращаясь в мир людей, внимательных взглядов, разговоров о его состоянии, молитв к Аллаху о его выздоровлении, Тамерлан взирал на всю эту суету как на некое диковинное, даже диковатое зрелище, никому не нужное и оттого – жалобное. Порой звуки, долетающие до его слуха, удивляли своею абсурдностью, как, например, слово «яснадцать», которое послышалось ему однажды в разговоре двух лекарей. Он тужился и не мог никак вспомнить, есть ли вообще в чагатайском языке такое слово – «яснадцать» и что оно означает. С трудом он вспомнил, что это какое-то числительное. Но сколько это? Больше шестнадцати и семнадцати или меньше? То, что больше десяти, это точно. И меньше двадцати. Но сколько? Да и есть ли вообще такое числительное?

И вдруг он понял – яснадцать лет было его Айгюль Гюзель, когда он впервые ее увидел. Да, да, именно яснадцать. Именно столько бывает лет нашим возлюбленным, когда мы впервые встречаем их. Независимо от того, сколько им на самом деле. Эта мысль очень позабавила Тамерлана, и он хотел было позвать к себе мирзу Искендера, чтобы тот немедленно записал… Да вспомнил, что речь отнялась и язык не слушается. К тому же и туман снова стал наползать откуда-то, белый-белый, как тот, из которого выскочил жеребенок с перерезанным горлом, когда шли по берегу реки Тан в сторону столицы Урусов, именуемой Машкав.

Виденья бывали, да. Но не сны, а именно виденья, ничем не отличавшиеся от реальности, происходившей когда-то давно или недавно. Вдруг ни с того ни с сего вставали высокие башни из круглого кирпича, а у каждой кирпичины – глаза, рот, нос, брови, скулы… И он точно знал, что его лица не найти среди множества этих мертвых лиц, составляющих диковинное строение. Это утешало его, ибо он знал, что покуда там нет его лица, он еще жив.

Время от времени откуда ни возьмись накатывала волна жизни, и так неохота было вытаскиваться из тумана полубытия, ощущать некое подобие голода, вяло жевать что-то и без удовольствия пить что-то, но куда хуже было претерпевать различные процедуры, коим подвергали его лекари-шарлатаны; вот только дайте срок, он поправится и всех их подвергнет весьма простой, но чрезвычайно полезной для здоровья процедуре обезглавливания. Она от всего лечит, причем прежде всего от главного человеческого заболевания – жизни. Ведь жизнь – это болезнь. Мучительная, вызывающая раздражение и досаду. Со временем, конечно, к ней привыкаешь и даже в болезни начинаешь находить удовольствия и все же с нетерпением ждешь выздоровления, то есть смерти.