Сказывают, что всех голов тогда было собрано около ста тысяч. Из них злодей построил семь башен, по количеству врат Дамаска. Пред каждыми вратами по башне. Были же и среди чагатаев такие, коим не удалось ни отсечь, ни купить голову, и им самим тогда пришлось внести свою голову в постройку башен, и слышал я, что таковых чагатаев оказалось не так мало.

Свершив сие новое злодеяние, зять и племянник Сатаны, прозванный Тамерланом, двинул рать свою дальше и возжелал овладеть Господним градом Иерусалимом, до которого от Дамаска уже было совсем близко. Гораздо ближе, нежели от Москвы до Ельца. Душа моя трепетала, когда думал я о том, что ожидает Святый Град и самый Гроб Господень, какая участь уготована Иерусалиму. Такая ли, как Дамаску? И если предстанет все же Богородица Дева заступницею за меня пред Спасителем, то будет у ней один за меня довод, ибо если бы не мои старания, то, быть может, не повернул бы поганый Тамерлан рать свою и не отрекся от мысли овладеть Иерусалимом и идти далее, дабы зимовать в Египте.

Сколь ни робок я по свойству своему, а тут, видать, сам Господь вселил в сердце мое отвагу. И совершил я таковое, за что несомненная смерть ожидала бы меня, коли узнал бы кто про мой хитрый умысел. Свершилось же все по воле Божьей в окрестностях некоего селенья у подножия гор Гермонских. А за теми горами Гермонскими уже Иордан-река, по берегу которой и хотел двигаться Тамерлан до самого Иерусалима. У сего селения остановилась рать злодея для отдохновения, и надоумил тут меня Господь купить у одного местного араба белого жеребчика. Сто таньга я заплатил за него – столько же, како за главу той жены дамасской. И, отведя жеребенка в укромное место, отсек ему голову, а туловище зарыл в землю. Положив белую жеребячью главу в подушку, тайком подбросил ее в шатер Тамерлана. И так случилось, что подушка чуть было не оказалась под головой злодея. Когда же обнаружили, что в ней, Тамерлан сильно обеспокоился и на другой день отдал повеление не идти на Иерусалим, а идти назад в Сирию, где и зимовать в окрестностях спасенного Дамаска.

И возликовала душа моя, радуясь, что я был виною спасения иерусалимского. И дума одна веселила мне сердце. Дума такая: знать, не напрасно увез меня добрый Физулла-Хаким из родной земли моей Рязанской, не напрасно стал я писарем при дворе Тамерлана, не напрасно сносил все ужасы его походов, коли благодаря мне Гроб Господень избавлен был от поругания, и башни из голов отсеченных не воздвиглись противу врат Града Святого. Ликовал я зело, и когда ехал вместе с чагатаями прочь от гор Гермонских, слезы умиленья то и дело…

Мирза Искендер и впрямь прослезился, когда дошел до этого места своей потайной повести. Воспоминание о той самой сильной радости в его жизни захлестнуло его теплой волной. Теплой и влажной, как ветер, что дул тогда со стороны вади[120] Эль-Аджам в лица чагатаев, возвращающихся в окрестности Дамаска.

Он поспешил утереть слезы рукавом халата и дописал последнюю фразу: «…слезы умиленья то и дело наворачивались мне на глаза». Тут он поставил точку обыкновенными чернилами, дождался, покуда истают чернила волшебные, и решил посмотреть, как там его властелин, жив ли еще или уже отправился в ад за свои небывалые грехи. Приблизившись к широкому ложу из трех десятков постеленных один на другой ковров, он замер и долго приглядывался к чертам лица Тамерлана, к паутине морщинок, изрезавших его щеки, виски, лучами расходящихся из уголков глаз.

Дыхания не наблюдалось и не слышалось. Осознав это, мирза Искендер оцепенел и какое-то время сам не дышал, все ожидая, что увидит колыхание груди, услышит сиплое движение воздуха, вдыхаемого и выдыхаемого Тамерланом. Затем он осторожно поднес к носу хазрета ладонь и некоторое время подержал ее, но так и не ощутил тепла.

Тамерлан был мертв.

Сердце мирзы Искендера заколотилось безумно, мощно, до боли. Он стал размышлять, что делать, стоит ли сообщать о смерти хазрета немедленно, не подвергает ли он себя этим какой-либо опасности. Ночь заканчивала течение свое. Это было то самое время, когда Тамерлан нередко просыпался от одного и того же страшного сна. Видимо, на сей раз сновидение доконало его.

Отойдя от смертного одра самого кровожадного из покорителей мира, Искендер торжественно подумал: «Итак, сегодня, в ночь с семнадцатого на восемнадцатое ноября одна тысяча четыреста четвертого года от Рождества Христова, скончался великий злодей Тамерлан…» Ему стало чудно, что это событие не сопровождалось никакими громами и молниями, никакими дивными знамениями, вообще ничем примечательным.

А черная душа? Почему Искендер не увидел, как она исторглась из поганого тела? Почему демоны не прилетели за ней в богатую опочивальню дворца Кок-Сарай, почему их завыванье не заставило оледенеть сердца и свист их черных крыл не рассекал воздух? Как могла эта злобная душа столь незаметно провалиться во мрак преисподней? Без дыма, без смрада, без копоти! Или ее вовсе не было, души у Тамерлана?

Искендер был разочарован. Он давно готовился к смерти ненавистного самаркандского государя. Не представлял, какая она будет, но ждал, что событие это непременно ознаменуется необыкновенными видениями и явлениями.

О нет, нет, Господи! Не так должен был умереть этот брат самого Сатаны! Он должен был кричать от ужаса и боли, уносимый чертями в обитель вечных и страшных мук. Он должен был чудовищно умирать в течение нескольких дней!

И вдруг вместо этого тихо отошел в мир иной. Незаметно. Во сне. Без мук, без страданий. Несправедливо!

Мирза Искендер тяжело вздохнул и зашагал из опочивальни в прихожую, где сегодня на случай чего-то непредвиденного дежурили лекари Джалиль Аль-Хакк Тарими и Сабир Лари Каддах. Оба они спали. Искендер разбудил первого и сказал ему шепотом:

– Достопочтенный Джалиль Аль-Хакк, должен вам сообщить, что с хазретом неладное. Если я не ошибаюсь…

– Что-что? – спросонья, стряхивая с себя сон, промычал лекарь.

– Если я не ошибаюсь, он не дышит.

– Кто?

– Тот, чьим дыханием дышали все мы.

– Когда? Когда вы это обнаружили? – наконец сообразил Джалиль Аль-Хакк.

– Только что. Пару минут назад.

– Будите мавлоно Сабира, а я немедленно осмотрю больного… Если он, конечно, еще болен…

Вскоре оба лекаря уже жужжали над телом усопшего. Растревоженные нукеры, сбросив полудрему, с разинутыми ртами наблюдали за происходящим, соблюдая тишину.

«Все так просто, будто умер обыкновенный человек», – подумал в досаде мирза Искендер. Ему захотелось выбежать на площадь перед дворцом, протрубить громко в карнай и закричать во все горло: «Вставайте! Он умер! Он сдох, ваш поганый царь Тамерлан!» Но вместо этого секретарь великого эмира отправился туда, где находился любимый внук Тамерлана Халиль-Султан, который после подавления бунта, устроенного Султан-Хуссейном и Султан-Мухаммедом, полностью распоряжался в Кок-Сарае и негласно считался главным претендентом на самаркандский престол в случае смерти великого Тамерлана.

Красавица лужичанка, не так давно ставшая наложницей Халиль-Султана, потягиваясь своим роскошным телом, с какой-то иронической усмешкой смотрела на мирзу Искендера. Сам внук не сразу понял, зачем надобно подниматься в такую рань, покуда Искендер впрямую не объявил ему:

– Ваше высочество, обстоятельства таковы, что, скорее всего, ваш дедушка, Султан-Джамшид Тамерлан, этою ночью предстал пред троном Всевышнего.

По пути в покои Тамерлана Халиль-Султан все же поинтересовался:

– А это точно смерть? Лекари засвидетельствовали кончину?

– Я более чем уверен, – ответил Искендер. – Все признаки налицо. И он несколько раз тайком жаловался мне, что и впрямь умирает. Думаю, на сей раз это никакая не уловка. Хотя…

Он вдруг отчетливо вспомнил, что трупный запах, исходивший от Тамерлана за все время его болезни, вчера почти исчез, а сегодня исчез полностью.