Искендер быстро приготовился для письма и ответил:

– На том, как ваше могольское знамя привело в неописуемый страх воинов Малик-багатура, хазрет. Вот последние слова: «Я одержал полную победу и переместился в сторону Рабат-Малика. Там меня торжественно встречал эмир Кейхосроу-Джиляны, поздравляя с успехом».

– Разве мы на этом остановились, а не на том, как я наконец помирился с Хуссейном?

– Должно быть, вы только собирались начать рассказ об этом, но пришел багатур Аллахдад играть с вами в шахматы.

– И мы играли вчера с ним?

– Нет, вчера вы только должны были сыграть третью партию, но, не чувствуя в себе сил, отказались.

– Я уже теряю ощущение времени и не помню, что было вчера, что позавчера, а что сорок лет тому назад. Пора нам мириться с Хуссейном. Пиши, Искендер: «Мы расположились на отдых и собирались по достоинству отметить наши победы над эмиром Хуссейном, как вдруг приходит весть – эмир Хуссейн осознал всю свою неправоту и страстно мечтает о том, как бы нам с ним помириться. Я с радостью устремился к нему навстречу и ожидал его в местности Барсын. Как сейчас помню, снегу навалило тогда непомерно много, стояли сильные морозы, но мысль о том, что мы сейчас помиримся с Хуссейном, грела меня лучше огня и вина. Вдруг приходит новая весть – эмир Хуссейн возвратился и уже не хочет мириться. Ну, тогда и я отправился в Ташкент, и там провел эту зиму».

«Снова здорово! – подумал Искендер. – Будет ли конец его душещипательным воспоминаниям о том, как они все мирились и мирились с Хуссейном, все никак на могли помириться, покуда Тамерлан не укокошил беднягу!»

Больной слабым голосом продолжал диктовать бесконечную историю своих ссор и примирений с эмиром Хуссейном. Снова, на сей раз узнав о помощи Тамерлану со стороны хана Джете, Хуссейн клялся на Коране, умоляя своего соперника: «Забудем вражду!» И великодушный Тамерлан соглашался и тоже присягал на Коране. А между тем трупный запах все сильнее наполнял комнату, и Искендера уже тошнило от этой вони. Ненадолго заглянула кичик-ханым, ласково побеседовала с супругом и как бы невзначай спросила:

– А надолго уехал посланный вами с китайцем Джильберге?

– Он проводит китайского посла до границ Могулистана и вернется. А что? – поинтересовался Тамерлан.

– Как жаль! Я думала, он доедет до самого Китая и привезет мне оттуда одну вещицу, о которой я его просила.

– Мы сами скоро отправимся в Китай, возлюбленная моя Тукель, – тихо пробормотал великий завоеватель, – и тогда ты получишь сколько угодно китайских вещей и вещиц.

– Скорее бы! – надула свои кокетливые губки кичик-ханым. – А вы, кажется, нездоровы, супруг и государь мой?

– Легкое недомогание, о звезда, подобная Айук! – тихо улыбнулся Тамерлан, трогая Тукель за руку.

– От вас пахнет болезнью. Вам бы следовало принять ванну из розового масла. Я пришлю вам, хорошо?

– Благодарю тебя, о Кааба души моей! – продолжал улыбаться, гладить руку Тукель и испускать трупный запах великий из великих.

Уходя от Тамерлана, кичик-ханым тихонько шепнула Искендеру:

– В чем дело? Почему такая вонь?

– Он, кажется, на сей раз и впрямь умирает, – печально ответил мирза и добавил: – И очень скоро. Не сегодня-завтра.

– Какой ужас! – фыркнула Тукель и сверкнула глазками, готовая соблазнить даже этого малособлазнительного уруса, лишь бы только поскорее умер дурно пахнущий супруг. Но, выйдя из комнаты, она подумала, что вовсе и не желает Тамерлану смерти. Ведь разве плохо ей живется при нем живом?

Не успел Тамерлан продолжить диктовку, как заявился Аллахдад с вопросом, не желает ли султан Джамшид сыграть наконец третью, отложенную, партию в шахматы. Ему не терпелось завоевать звание главнокомандующего всеми кушунами вместо Джеханшаха, но этим мечтам не суждено было сбыться.

– Вот что, дорогой Аллахдад, – сказал главнокомандующий над всеми главнокомандующими и султан всех султанов, – ты, бесспорно, один из лучших моих полководцев и отменный шахматист. Но я сейчас не в форме, а Джеханшах все же лучший стратег, чем ты. А потому оставайся тем, кто ты есть сейчас. Поезжай к своим и готовься к походу. Первое раджаба уже не за горами. Вот тебе моя рука.

И Аллахдад, сжав зубы от обиды, склонился к левой руке повелителя, чтобы поцеловать ее на прощанье. Когда он ушел, наступило время асра. Вместе с имамом появились трое из совета лекарей. Осмотрев больного, они разрешили ему совершить послеполуденный намаз, а когда аср закончился, сделали еще одно кровопускание, от которого Тамерлану вскоре сделалось хуже. Тут рабы принесли в его комнату большой серебряный чан, наполненный розовым маслом, присланный Тукель. Лекарь Шамсуддин, оставленный для того, чтобы следить за состоянием больного, воспротивился принятию такой ванны, но Тамерлан был непреклонен.

– Мне надоело вонять так, будто я гора отрубленных голов, – заявил он. – Любезные мои жены приходят навестить меня. Хорошо ли, что я испускаю зловоние?

Разместившись в чане с разогретым розовым маслом, нестерпимо благоухающим, Тамерлан решил продолжить диктовку мирзе Искендеру.

– Так, – сказал он, – мне уже лучше. Мы можем писать дальше нашу «Тамерлан-намэ». Итак, после торжественного примирения с эмиром Хуссейном мы оба сели на коней и разъехались в разные стороны. Он отправился в Сали-Сарай, а я – в Кеш, где решил хорошенечко отдохнуть. Из Кеша я написал письмо своему старшему сыну, Мухаммед-Джехангиру, требуя, чтобы он явился ко мне со своими воинами и во всеоружии.

– Выпейте хотя бы еще чашу морковного сока, – попросил Тамерлана лекарь Шамсуддин.

– Замучили вы меня с этим соком, – прокряхтел больной, все же принимая из рук врача полную пиалу оранжево-красной жидкости. – Я столько вина и бузы за всю свою жизнь не выпил, сколько за один лишь сегодняшний день этой морковной сукровицы.

Не допив до конца чашу, он продолжал диктовать:

– В это время я получил письмо от эмира Хуссейна. Он сообщал, что эмиры Бадахшана возмутились против него и что он отправился их усмирять. Я ответил эмиру Хуссейну, что желаю ему не свернуть себе шею. Нет, Искендер, напиши лучше: «Желаю ему счастливого пути». Когда я расположился на отдых вокруг Кеша, то почувствовал себя так же хорошо, как сейчас. Тут ко мне пришла весть, что Малик-Хуссейн, правитель Герата, грабит жителей во владениях эмира Хуссейна. Я тигром метнулся туда с воинами, переправился через реку Тер… мэ… мы… мы-ы-ы-ы…

– Что с вами, хазрет? – всполошился лекарь.

– Вам плохо? – спросил писарь.

– Мне хо-охо, – мычал в ответ Тамерлан. – Ихкендег, пихи дайхе. Пихи, говогю! Переправился… Вот видите, все в порядке. Переправился через реку Термез, отнял у Малик-Хуссейна все награбленное им добро и возвратил его людям, подвала-вала-вала… подвластным эмиру Хуссейну. Сам же я, чтобы помочь эмиру Хухейну, отправилха к хтоликхе… к столице Бадахххха… Бадахшана… и эээээ… ыыыыы… ммммм…

Тамерлан забил левой рукой, разбрызгивая повсюду шибко пахучее розовое масло, сквозь аромат которого, как почудилось Искендеру, все равно пробивался мертвецкий дух. Шамсуддин громко приказал слугам как можно скорее вытаскивать хазрета из серебряного чана, служившего ванной, и насухо обтирать его. Слугам пришлось повозиться. Тело Тамерлана, скользкое от розового масла, было непослушным, к тому же сам властелин, как бык, ужаленный дюжим слепнем, брыкался и мычал что есть мочи. Лишь с огромными усилиями его удалось вытереть, обрядить в два халата – полотняный и парчовый, и уложить в постель. Он продолжал дико мычать, хватая себя левой рукой то за рот, то за горло. Сбежавшиеся лекари долго не могли с точностью поставить диагноз и наконец поставили самый простой – потеря речи.

В это воскресенье, 2 ноября 1404 года, глава испанского посольства, магистр богословия дон Альфонсо Паэса де Санта-Мария, сидя в одной из комнат Синего дворца, потихонечку предавался пьянству в компании с личным гвардейцем короля Энрике, доном Гомесом де Саласаром. Наложницы, Гириджа и Афсанэ, были при них, равно как и наложницы придворного кастильского писателя дона Руи Гонсалеса де Клавихо, который тем временем сидел в соседней комнате и описывал подробности праздника, устроенного две недели тому назад старшей женой сеньора Тамерлана, биби-ханым Сарай-Мульк. Писание отвлекало его от ноющей печени, и он увлеченно выводил строку за строкой: «А сей шатер снаружи и изнутри был украшен весьма красивою вышивкой. В нем две двери, одна за другой; первая дверь – из тонких красных прутиков, переплетенных меж собою и покрытых снаружи легкой шелковой тканью розового цвета. Сия дверь была сделана так, чтобы и в закрытом виде сквозь нее мог протекать воздух и чтобы те, кто находился внутри, могли наблюдать за происходящим снаружи, сами же оставаясь невидимыми. А перед этою дверью была другая, такая высокая, что в нее мог бы въехать всадник на коне, отделанная позолоченным узорным серебром с эмалью и инкрустациями из лазури и золота тонкой работы. Отделка была столь искусная, что подобную трудно встретить и в той земле, и в христианских странах. На одной двери был изображен святой Петр, а на другой – святой Павел, держащий в руках покрытые золотом книги. Обе сии двери, как сказывают, Тамерлан нашел в Бруссе[113], когда разграбил турецкую казну.