Перед описанными дверями, посреди шатра, стоял ковчежец, похожий на маленький шкаф, в нем хранились серебро и посуда. Сделан он был из золота и разными способами богато отделан эмалью. Высотою он по грудь человеку, сверху гладкий, а по краям с мелкими зубчиками, покрытыми зеленою и голубою эмалью; шкафчик украшен каменьями и крупным жемчугом, в середине одной из стенок в окружении жемчугов и каменьев вставлен алмаз величиною с небольшой орех и округлый по форме, но не очень ясный. В шкафу – маленькая дверца, внутри – чашки, а поверху – шесть золотых кувшинов, украшенных жемчугом и каменьями.

Внизу, подле шкафа, стоял маленький столик, высотой в две пяди[114], также отделанный множеством каменьев и отборнейшим жемчугом. Вместо столешницы у него служил изумруд, очень яркий и хорошего цвета, гладкий, как доска, длиною около четырех пядей, а шириною в полторы пяди.

Перед этим столиком, похожим на блюдо, стояло дерево из золота, наподобие дуба. Ствол его в человеческую ногу толщиной, со множеством ветвей, раскинувшихся во все стороны, на ветвях листья как у дуба. И возвышалось оно в человеческий рост над блюдом, стоящим рядом. А плоды его были из светло-розовых и красных рубинов, изумрудов, бирюзы, сапфиров, крупного отборного жемчуга, удивительно яркого и круглого, и все сии драгоценности повсюду украшали дивное древо, а на одной ветке сидело много маленьких разноцветных золотых птичек, отделанных эмалью, некоторые с распущенными крыльями, иные словно собирались слететь вниз, третьи как бы клевали плоды с дерева и в клювах держали рубины, бирюзу, прочие каменья и жемчуг…»

В этот миг стук в дверь прервал работу писателя.

– Прошу вас, войдите! – отозвался де Клавихо.

– Добрый вечер, дон Руи Гонсалес, – сказал на своем смешном испанском входящий в комнату Мухаммед Аль-Кааги. Пожив здесь, среди своих, он стал говорить с куда большим чагатайским акцентом, чем раньше. – Я не помешал вам?

– Это не страшно. Присаживайтесь.

– Некогда, дон Гонсалес. Прошу вас срочно собираться. Может быть, сегодня же вы и ваши соотечественники отправитесь в далекий путь на свою родину, а я желал бы поехать с вами.

– А что случилось?

– Пятнадцать минут назад я виделся с личным секретарем сеньора Тамерлана, – отвечал Мухаммед с самым взволнованным видом. – Незадолго до нашей встречи у самаркандского государя отнялась речь. По-видимому, китайский поход не состоится. Великий Тамерлан при смерти. Ваши друзья не вполне понимают важность момента. Они, кажется, пьяны. Ступайте и растолкуйте им. Нельзя терять ни минуты. Если сеньор умрет, вас могут еще очень и очень долго не выпустить из Самарканда, дабы вы не растрезвонили о кончине великого хозяина Востока.

– Я все понял, Мухаммед, – сказал де Клавихо. – Организуйте наших слуг, а я сейчас заставлю дона Гомеса и дона Альфонсо очухаться. Эти пьянки полностью выбили их из нормальной колеи.

Через полчаса, наряженные в лучшие чекмени из подаренных Тамерланом, послы короля Энрике явились на царскую половину дворца Кок-Сарай, дабы предстать перед умирающим государем и еще раз просить его, чтоб отпустил домой. Дону Гонсалесу с трудом удалось заставить своих соотечественников оторваться от столь важного занятия, как питие вина и пение кастильских застольных песен, привести их в более или менее опрятный вид и потащить за собой на аудиенцию. Мухаммед Аль-Кааги шел впереди испанцев, расчищая путь сквозь снующую толпу каких-то слуг, нукеров, лекарей и секретарей, заполнивших огромную залу, из которой вели коридоры в покои государя. Но у дверей в эти коридоры стояла стража, которою распоряжались какие-то воинственного вида юноши. Увидев их, Мухаммед опешил – мало того, что они были пьяны и едва ли не так же, как дон Альфонсо, мало того, что среди них был восемнадцатилетний сын Мираншаха, опозоренный на курултае Султан-Мухаммед, но гораздо более удивительно было увидеть здесь совсем неожиданную личность – Султан-Хуссейна. Того самого Тамерланова внука, который совершил предательство во время осады Дамаска, был схвачен, бит палками, затем снова бежал и вот уж три года наводнял империю деда слухами о своем грядущем величии и походе на Самарканд.

Султан-Хуссейн тоже был пьяноват, но не так сильно, как Султан-Мухаммед. Встав на пути Мухаммеда Аль-Кааги и кастильских послов, он упер руки в боки и грозно вопросил:

– Кто такие?

– Послы эмира Кастилии, короля Энрике Второго, – отвечал Мухаммед.

– Какие еще послы? – нагло нахмурился Султан-Хуссейн.

– Они требуют немедленной аудиенции у его величества Тамерлана. Прошу не задерживать! – Мухаммед нарочно вел себя так, будто не узнает Султан-Хуссейна и не знает, с кем разговаривает.

– А ты кто такой? – спросил нерадивый внук еще наглее.

– Я – Мухаммед Аль-Кааги, особо доверенное лицо великого Султан-Джамшида Тамерлана, и еще раз прошу вас не задерживать меня.

– Это с какой же стати?

– Вот моя пайцза!

– Да чихать мне на пайцзу! Никаких таких послов Султан-Джамшид Тамерлан не звал к себе. Ступайте прочь!

От такой наглости у Мухаммеда перехватило дух.

– В таком случае осмелюсь спросить вас, принц Султан-Хуссейн: по какому праву вы здесь распоряжаетесь? Насколько мне известно, получив под Дамаском порцию палок за предательство, вы три года находились вдалеке от государственных забот своего деда. Или его внезапная болезнь так возвысила вас?

– Что-о-о?! Эй, а ну-ка, взять этого дерзкого!

Мухаммед поспешно выхватил из ножен свою кривую саблю и изготовился к бою. Видя это, дон Гомес де Саласар с величайшей охотою обнажил свой кастильский клинок и встал бок о бок с Мухаммедом. Дон Руи Гонсалес, правда не столь охотно, но все же последовал примеру дона Гомеса, а магистр богословия призвал на помощь Пресвятую Богородицу. Запах розового масла, царящий здесь, в преддверии покоев сеньора Тамерлана, воскресил в его памяти один монастырек неподалеку от Толедо, печальное кладбище, где похоронены его мать и сестрица, и дон Альфонсо с грустью подумал: «Неужто это конец?» Впрочем, эта мысль частенько выскакивала в его мозгу в подобных ситуациях, а драка уже началась, и дон Альфонсо с ужасом взирал на то, как несколько нукеров довольно лениво теснят Мухаммеда, дона Гомеса и дона Гонсалеса. Заваруха и дальше бы развивалась не столь оживленно, если бы дон Гомес не проткнул плечо одному из нукеров. Тут уж рукопашная завязалась нешуточная. Мухаммед получил укол острием сабли в шею, дон Гомес ранил еще одного нукера, а дон Гонсалес неожиданно для всех выбил саблю из рук самого Султан-Хуссейна, повалил его на пол и в азарте чуть было не зарубил своим тонким и длинным мечом, если бы не подоспевшая подмога. Воюющую горстку европейцев смяли, обезоружили, крепко схватили. На месте боя появился еще один отпрыск Мираншаха, Сулейманшах. Быстро разузнав, в чем дело, он отдал приказ – испанцев препроводить в их апартаменты и запереть до дальнейших указаний, а Мухаммеда Аль-Кааги за то, что он явился зачинщиком драки, подвергнуть наказанию, всыпав ему полсотни палочных ударов. Султан-Хуссейн ликовал:

– Мои палки уже позабылись, а вот твои ждут тебя, о носитель пайцзы Мухаммед… как тебя там? А с тобой, франкская морда, я еще посчитаюсь! – крикнул он уводимому прочь дону Гонсалесу, который, разумеется, не мог понять смысла обращенной к нему угрозы, ибо не знал чагатайского языка. Когда его, обезоруженного, измятого, растрепанного и взбудораженного, втолкнули в комнату и щелкнули за его спиной замком, он в бешенстве походил туда-сюда, вытер с губы сочащуюся кровь, подсел к столу, прочитал последнюю написанную им фразу: «…и в клювах держали рубины, бирюзу, прочие каменья и жемчуг…», фыркнул и пробормотал:

– Н-да… Птички!.. Дочирикались!..

В тот день, когда Тамерлан потерял дар речи, немецкий рыцарь Иоханн Шильтбергер, известный среди чагатаев как минбаши Джильберге, заканчивал проверку своего ходжентского гарнизона, который хоть сейчас готов был выделить тысячу прекрасно обученных воинов для долгожданного похода на Китай. Сопроводив китайского посла до самого Иссык-Куля, немец вдоволь налюбовался сказочными красотами этого озера, помог одному местному богатому баю избавиться от назойливой шайки разбойников, грабивших его владения, получил от бая мешок таньга и возвратился в Мавераннахр со своими слугами и оруженосцами. Ему хотелось подольше побыть в Ходженте, как следует подготовиться к назначенному на первое раджаба походу, а попутно забыть про Тукель и ее измену с этим красавчиком Мухаммедом, который хорош в обхождении и, должно быть, не совсем плох на своей дипломатической службе, но как можно было променять его на мужественного, семижильного минбаши… Это не укладывалось в голове у Шильтбергера, жгло ему душу, в памяти мерещился силуэт журавлиного чучела на фоне лунного неба, и хотелось уже поскорее вернуться в Самарканд, узнать, как там, что там. Быть может, Тукель осознала свою ошибку и ждет не дождется его возвращения?