В просторной комнате, охраняемой целым отрядом нукеров, на широком ложе из толстых ковров, сложенных стопкой один на другой, лежал сей великий старец, бледный как смерть, осунувшийся, но все еще живой, судя лишь по тому, как блеснули его глаза при появлении немецкого рыцаря, находящегося у него на службе. Секретарь самаркандского императора, мирза Искендер, по-прежнему сидел в своем уголке за столиком, на котором были разложены письменные принадлежности. Подойдя ближе к постели больного, минбаши пал пред государем своим на колени и так стоял, покуда не услышал голос мирзы Искендера:

– Встаньте, минбаши Джильберге. Хазрет не может приказать вам этого только потому, что у него отнят дар речи. Подойдите ближе и дайте убежищу вселенной полный отчет о вашей деятельности.

– Ваше Величество, – заговорил Шильтбергер, кладя ладонь на сердце и подходя еще ближе к тому месту, где лежал умирающий, – все ваши поручения выполнены…

Далее он принялся подробно описывать свою поездку, вплоть до того, как помогал богатому баю избавиться от шайки разбойников, причем именно в тот момент, когда он со смехом стал рассказывать, что одна из жен бая сбежала с атаманом разбойников, а доблестный Джильберге вернул ее законному супругу, за дверями покоев раздался какой-то шум, затем вошел начальник стражи и сказал:

– Хазрет! Одна из раис[116] царственного гарема просится к вам с неотложной вестью. Необходимо ваше решение.

Тамерлан пошевелил левой рукой, совершив жест, который можно было бы истолковать двояко: и «пусть войдет», и «пошла она куда подальше». Но начальник стражи выбрал первое истолкование и через минуту привел раису Султонгул. Некогда эта женщина была в гареме у Мухаммеда-Карима, одного из Тамерлановых минбаши. Недавно Мухаммед-Карим умер, и Султонгул пошла в услужение к новой жене обладателя счастливой звезды.

Войдя в комнату, она пала на колени перед ложем Тамерлана и зарыдала во весь голос. Послушав ее завывания, владыка поморщился, и тогда мирза Искендер сказал:

– Довольно рыданий! В чем дело? Что могло случиться в гареме заслуживающего незамедлительного внимания десницы Аллаха?

– Сбежала! – вымолвила раиса Султонгул и вновь залилась слезами.

– Кто? – спросил мирза.

– Свеча моя, к которой я была приставлена, дабы не допустить угасания пламени, – произнесла раиса, известная своими пристрастиями к пышной современной поэзии.

– Разве свечи могут бегать? – усмехнулся Искендер. – Нельзя ли обойтись без излишних риторических красот? Уважаемая Султонгул, вы, если мне не изменяет память, числились раисою при госпоже Яугуя-ага?

– Да, – кивнула Султонгул.

– И вы хотите сказать, что госпожа Яугуя-ага сбежала?

– Да.

– Вы точно в этом уверены?

– Она еще вчера исчезла, – вновь начиная реветь, заговорила раиса. – Я не придала этому значения. Но сегодня дошли слухи, что ее видели выезжающей из Бухарских ворот. Она была наряжена в мужские одежды, и ее сопровождал один из приближенных двора…

– Мухаммед Аль-Кааги? – воскликнул минбаши Джильберге.

– Да, Мухаммед Аль-Кааги, – кивнула раиса Султонгул.

– Ах, прохвост! Ach, verflticht Schurzenjager![117] – заревел немецкий рыцарь. – Кайзрет! Позвольте мне броситься за ними вдогонку! Я догоню и схвачу их. Я доставлю их вам, weil[118] я давно презираю этого красавчика Мухаммеда Аль-Кааги. Дайте знак, и я устремлюсь быстрее ветра. Ihr Majestat[119], дайте знак!

Тамерлан чуть-чуть приподнялся, затряс рукой, закивал и с огромным трудом промычал:

– Ы-ы-ни их! Ы-ы-ймай их!

– Он сказал: «Догони их! Поймай их!» – радостно прорычал Джильберге. – Я немедленно отправляюсь из Самарканда. Я даже знаю, куда Мухаммед везет ее! Ха-ха! Я знаю, знаю, ха-ха-ха!!!

С безумным блеском в глазах он выскочил из покоев Тамерлана и торопился покинуть Синий дворец, но на одной из лестниц нос к носу столкнулся с кичик-ханым Тукель.

– Постой, постой! Куда ты? – окликнула она его.

– О, я знаю, как вы сожалеете о случившемся! – загоготал злорадно Шильтбергер. – Он все же предпочел не вас, а совсем юную из жен Тамерлана. Но утешьтесь, только что я получил приказ государя изловить их и доставить в Самарканд, и будьте покойны, я выполню его приказ. На ваших глазах с Мухаммеда сдерут кожу, а его избранницу сварят кипятке.

– Нет!

– О-о-о?

– Прошу тебя, милый Джильберге. Я… я… либидихь! Только тебя! Но не лови беглецов. Пусть они обретут свое счастье.

– О-о-о! Понимаю! Вам жаль его. Ну, так тем более я привезу его государю Тамерлану. Слово рыцаря! – И минбаши Джильберге продолжил свой путь.

Его позорно избили палками, будто какого-нибудь вора или мошенника. Его, царского дипломата, носителя пайцзы! Полсотни палок – это много или мало? Смотря, конечно, как бить. Можно и до смерти, если со всей силы, остервенело. Мухаммеда пожалели. Двое палачей, проводивших экзекуцию, явно не симпатизировали детям Мираншаха и тому, что они затеяли в Синем дворце. Но и работу свою они не могли не исполнить. Поэтому как ни щадили они красавца Мухаммеда, а полежать ему после палок пришлось. Несколько дней он провел в постели, с трудом ворочаясь с бока на бок, стеная при каждом движении. Но вот однажды утром, открыв глаза, он увидел сидящую на краю его постели Зумрад, и душа его озарилась радостными лучами.

– Что вы тут делаете, царица Яугуя-ага? – спросил он.

– Нас никто не слышит, тополь мой стройный! Называй меня, как прежде, Зумрад, – отвечала ему его прекрасная пери. – Зови меня своей чинарой, в ветвях которой заблудилась луна.

– Но сейчас в этих ветвях не луна, а ясное солнышко, – улыбнулся он, чувствуя, как из уголка глаза его вытекает слезинка.

– Я чуть не выбросилась из окна, когда узнала, что тебя подвергли избиению палками. О Всевышний! Как Ты мог видеть это и не остановить палачей!

– Не гневи Бога, Зумрад. Палачи отнеслись ко мне с сочувствием. Ведь при желании они могли бы и до смерти забить меня. А я, как видишь, жив. А теперь, после того как ты навестила меня, я в два часа встану на ноги и сделаюсь крепче прежнего.

– Счастье мое, Мухаммед, как я тоскую по тебе! Ведь мы не виделись с самого курултая!

Внезапно после этих слов тень легла на лицо Аль-Кааги. Он вспомнил силуэт журавлиного чучела на фоне лунного сияния; затем луну, заблудившуюся в ветвях чинары, – белое лицо Зумрад, откровенно признающейся в том, что она влюбилась в голос Тамерлана.

– Что с тобой, Мухаммед? Почему ты вдруг так побледнел, тополь мой могучий? – встревожилась Зумрад, кладя свою тонкую руку ему на грудь.

– Ответь мне, царица…

– Не царица! Зумрад! Чинара!

– Скажи мне, ты не любишь больше своего мужа, Тамерлана?

– Я? Своего мужа? Аллах с тобой! Разве я любила его когда-нибудь? Опомнись! Что ты такое говоришь!

– Да, тогда, на курултае. Я был пьян, но все помню. Тогда ты призналась мне со всей присущей тебе откровенностью, что влюбилась в своего мужа, когда услышала его речь. Вспомни!

– Прости меня, мой луч светлый, прости! Я глупая девчонка! Ведь известно же, какой силой обладает голос Тамерлана. Все говорят, что, если бы не эта особенность, Тамерлан никогда бы не завоевал столько стран. Я и раньше слышала о завораживающей способности Тамерлана говорить с народом так, чтобы народ готов был выполнять любые его приказания, даже самые чудовищные. И когда я услышала ту речь на курултае, я и впрямь влюбилась… Но не в своего мужа, не в Тамерлана, не в человека, а всего лишь в голос.

– Многие женщины, влюбившись в голос, потом влюбляются и в его обладателя, – с тягостным вздохом промолвил Мухаммед.

– Но не я, не я! – отчаянно воскликнула Зумрад. – Наваждение спало с моей души. Я только твоя. Приласкай же меня!