– Это много, хазрет.

– Ты готов оплатить долг своего тестя?

– Увы, хазрет, у меня нет такой суммы.

– А хотя бы половину?

– Половину, пожалуй, осилю.

– Врешь, Борондой, вы с тестем вдвоем грабили казну, а кроме того, я знаю обо всех твоих аферах с кожей и гисарским шелком. А ведь ты был отличным воином, Борондой, покуда не стал зятем вора. Разговор наш окончен. Эй, повесить обоих. Борондоя кверху ногами, вниз головой, как мы всегда поступали с предателями и расхитителями походной казны.

– Разве мы в походе, хазрет? – отчаянно воскликнул Борондой.

– Я всегда в походе, – отвечал Тамерлан. – Всю мою жизнь. Даже когда я пирую на свадьбе у внука. Выполняйте приказание!

Нукеры схватили осужденных и поволокли к виселице. Визирь громко рыдал, его воинственный зять вел себя достойно, но около самой виселицы вдруг, словно осознав, что происходит, принялся вырываться, но четверо дюжих нукеров заломали его, накинули веревку на ноги, связали руки и живо вздернули вниз головой, плюющегося и рычащего. Еще минута – и рядом с ним взвился, дернулся и затих, качаясь в петле, его тесть, визирь Хуссейн Абу Ахмад, которому еще полчаса тому назад очень многие завидовали в Самарканде, а теперь не завидовал никто.

Как это ни странно, но настроение Тамерлана и впрямь после всего улучшилось, а глядя на своего хазрета, повеселели и его подданные.

– Ты описал мой суд, Искендер? – оглянувшись на своего писаря, спросил Тамерлан.

– Заканчиваю описание, хазрет, – ответил тот, скрипя калямом.

– А здорово я сказал им про волшебные чернила, правда?

– Весьма образно, хазрет.

– То-то же! Ну, осталось только повесить еще одного. Как ты думаешь, Искендер, кого третьего?

– Я теряюсь в догадках, о прибежище справедливости. – Желто-зеленая жуть страха снова стала ползти у мирзы от желудка к горлу.

– А ты, Мухаммед?

– Я тоже, хазрет.

– А я и сам еще не выбрал. Пожалуй что… – Взгляд Тамерлана вновь заскользил по лицам присутствующих. – А-а-а! Драгоценнейший Исмаил-Ходжа Ходженти!

Лицо названного человека вмиг стало белым, рот раскрылся, руки затряслись.

– Когда ты отправлялся на наш сегодняшний праздник, – продолжал Тамерлан, – ты случайно не вспомнил о тех трех тысячах лошадок, которых я почему-то до сих пор не могу досчитаться?

– Как раз думал… Как раз мечтал, о древо величия и счастья своих подданных! – заблеял Исмаил-Ходжа Ходженти.

– Мечтал? – вскинул брови султан всех султанов. – О чем же ты мечтал, позволь тебя спросить?

– Я мечтал о намеченном мною через две недели дне, когда я взамен тех трех тысяч приведу измерителю вселенной шесть тысяч отборнейших лошадушек, – стараясь улыбаться, отвечал бедняга Исмаил, прекрасно зная, что шансов у него почти никаких, коль уж Тамерлан выудил его из толпы собравшихся и наметил в жертву.

– Ах, ты хотел подарить моему Борак Гурагану[93] шесть тысяч подданных? – усмехнулся Тамерлан. – Ну и развеселил же ты меня! Эй, повесить и этого прохиндея! Беспечный прохвост, он надеялся, что я до конца дней своих буду закрывать глаза на его воровство! И не смей вопить, а не то я и твоего зятя повешу!

Когда весьма удивленное выражение застыло на лице Исмаила-Ходжи Ходженти, вздернутого рядом с болтающимся вниз головой Борондоем, настроение Тамерлана окончательно улучшилось и он сказал, что казни окончены и хорошо бы снова продолжить свадебное пиршество.

В этот весьма важный для истории день, 14 октября 1404 года, через три дня после описанных казней на свадьбе Тамерланова внука, Мухаммед Аль-Кааги сидел во дворике дворца Баги-Дилгуш и спокойным тоном объяснял послам короля Энрике смысл происходящих событий.

– Правда ли, что весь Самарканд уставлен виселицами? – спросил дон Альфонсо Паэса де Санта-Мария, попивая белое сухое винцо. Магистр богословия, всю жизнь в Испании не пивший вина, уже успел пристраститься к выпивке, прожив всего каких-нибудь полтора месяца при дворе мусульманского владыки.

– Ну, конечно, не весь, – отвечал Мухаммед. – Всего-то три виселицы на базарной площади и четыре на Афрасиабе.

– Да здесь, в орде, еще пять, – сказал дон Гонсалес де Клавихо, который в отличие от дона Альфонсо третий день не прикасался к спиртному, выпросив для этого даже особое разрешение Тамерлана через посредничество Мухаммеда Аль-Кааги. Печень у него распухла, и это уже вызывало серьезные опасения. Индийское снадобье перестало помогать. Опасения вызывал и некоторый сдвиг в психике придворного писателя короля Энрике. Он продолжал уверять, что несколько раз во время грандиозных пьянок у Тамерлана ему являлся призрак славянки Нукниславы, и не исключено, что это знак – несчастная Нукнислава зовет его с того света.

– А мой оруженосец Мигель, – заметил дон Гомес де Саласар, – уверяет, будто на одной из площадей рубят головы и уже построили небольшую крепостицу из одних только голов.

– Выдумки, – махнул рукой Мухаммед. – Да, за прошедшие два дня на новой площади Регистан, выложенной каменными плитами, были обезглавлены две сотни воров и разбойников, которым туда и дорога. И все это, повторяю, входит в комплекс необходимейших мер, предпринимаемых сеньором для обеспечения своего надежного тыла. Поход на Китай, который он намечает начать не позднее зимы, будет долгим и нелегким, сеньор намеревается повести за собой небывалую армию во всей истории человечества – сто туменов, то бишь целый мильон конных и пеших воинов.

– Неужели мильон! – воскликнул дон Гомес.

– Не может быть, – усомнился дон Гонсалес. – Ведь это равняется всему населению Испании! Нет, не могу поверить.

– И тем не менее это так и будет, – спокойно возразил Мухаммед. – Сегодня Тамерлан объявит войну с Китаем, после чего еще две недели будут продолжаться праздники и пиршества. Закончатся они поминальной тризной по всем погибшим в битвах, и затем все разъедутся по своим областям готовить войска к походу, который, я полагаю, начнется никак не позднее начала месяца шабаана, по-вашему это будет примерно начало февраля. К этому времени мощные потоки войск станут вливаться в главный поток, вышедший из Самарканда. На границе с Могулистаном соберется упомянутый мной мильон, он и двинется через Могулистан и Угэдэю по той дороге, которой некогда, двести лет назад, Чингисхан вел своих нойонов из междуречья Онона и Ингоды. А затем, дойдя до Каракорума, Тамерлан низринется на Китай, вновь следуя путем великого Темучина и сына его, Угэдэя, покорившего Китай сто семьдесят лет назад. Спустя сто сорок лет китайцы свергли власть потомков Чингисхана, и вот теперь Тамерлан намеревается ее восстановить. Если ему это удастся, то – горе китайцам! А помешать ему может только внезапная смерть. Все-таки сеньор наш уже давно не молод и очень нездоров.

– Значит, сегодня все это должно начаться? – спросил дон Гонсалес.

– Да, сегодня очень важный день, – кивнул Аль-Кааги. – Все, кого сеньор ждал, прибыли в орду. Вчера приехал наместник Индии Пир-Мухаммед, сын Джехангира, самый старший из внуков государя. Больше ждать некого. Обоим сыновьям, Мираншаху и Шахруку, сеньор отказал в праве участвовать в походе. И сегодня – вторник, день планеты Меррих. Все свои походы Тамерлан объявлял именно в этот день, поскольку планета Меррих покровительствует войнам.

– Так же, как у нас Марс, – сказал магистр богословия.

– Жертвоприношения войне уже начались, – продолжал Мухаммед. – Три дня назад вы были свидетелями первых казней. Очистительный огонь великого гнева должен освободить племя чагатаев от мусора. Для воров и мошенников знатного происхождения – виселица, для прочего сброда – обезглавливание. Но… – Мухаммед слегка усмехнулся, – в Самарканде сеньор башен из отрубленных голов не строит. Это вы увидите в Китае, если только Тамерлан возьмет вас с собой туда.

– Я бы ужасно хотел! – воскликнул дон Гомес.