А еще, помнится, кто-то спрашивал его, почему он не боится смерти. Зачем же ее бояться, если она – всего лишь вот этот ласковый туман, который снова манит к себе, впускает в себя, избавляя от ненужных напряжений ума, воли, тела.

На четвертый день после потери речи умирающего трижды подвергли тайамуму – полному омовению лица и тела священным песком. Он не хотел, но и не мог сопротивляться. Когда его раздевали, сажали в огромный чан и начинали засыпать песком едва ли не по самые ноздри, он чувствовал себя несчастнейшим человеком на земле. Но постепенно теплый песок становился приятным, больной снова проваливался в сладостный медовый туман, испытывая блаженство. Затем его вытаскивали из песка, отряхивали, вновь одевали, укладывали в постель, и он снова чувствовал себя таким несчастным, что хотелось кричать.

На другой день наступило значительное улучшение. Проснувшись утром, Тамерлан хорошо поел, разумно отвечал жестами на вопросы и таким образом даже поучаствовал в решении государственных дел. Это было в пятницу, благословенный день для всех мусульман. В субботу «ствол и крона чагатаев» чувствовал себя еще лучше. Настолько, что время от времени изо рта его вырывались какие-то почти членораздельные звуки. Еще на другой день он выглядел совсем уж пошедшим на поправку и даже сыграл партию в шахматы, выиграв ее, правда, у слабого соперника.

Но в понедельник наступил резкий спад. Тамерлан стал вялым, лежал неподвижно и чувствовал, как медово-молочный туман медленно приближается к нему. В тот день появился Джильберге и обнаружилось бегство Мухаммеда Аль-Кааги и малышки Зумрад, которую Тамерлан прозвал Яугая-агой. Ей не было яснадцати лет. Ей было четырнадцать, и все же больной обиделся, что она бросила его в такую минуту, когда туман еще только-только начал снова наползать. И он послал немца Джильберге в погоню.

И вновь его стали мучить лекари. Кровопусканиями и припарками, растираниями и иглоукалыванием. Однажды он увидел себя сидящим в огромном чане, наполненном теплым густым медом, и удивился тому, как причудливо перевоплотился его туман – в настоящий мед.

После медовых ванн, в которые добавлялся еще и отвар капусты, вновь наступило недолгое улучшение, на сей раз продолжавшееся менее двух дней. Тамерлан несколько раз даже вставал, чтобы самому справить естественные надобности и не заставлять слуг ворочать его, меняя постель и одежду. С Тибетских гор приехал какой-то волхв, который принялся лечить обладателя счастливой звезды, стараясь восстановить его речь. Но чем-то этот волхв не понравился Тамерлану и был выставлен вон, после чего государь почувствовал себя резко хуже, лег в постель и, закрыв глаза, вновь видел, как несется сухая трава под копытами его коня. «Неужели таков и будет мой конец?» – подумал он в удивлении. Его до глубины души задела мысль о том, что смерть может наступить вот так – тихо и спокойно. Разве такой смерти заслуживал величайший из величайших? Разве для него это слабение, это умиротворенное угасание, этот плавный провал в никуда?

От подобной мысли он встрепенулся, приподнял веки и почти четко произнес:

– Китай…

Далее туман покрыл его сознание тяжелым, толстым снежным сугробом. Еще какое-то время отдаленные голоса чудились его слуху, но наконец и они растаяли, уступив место непроницаемому, равнодушному безмолвию.

Зимуя в горах Карабахских, Тамерлан вовсе не намеревался давать людям своим отдых, а, памятуя о словах Кайсара: «Войну корми войною», принялся затевать вражды с жителями окрестных гор Кавказских и прежде всего с грузинцами. Сей народ грузинский, удалой и красивый, богатый песнями и сказаниями, в бою часто бывает робок и для войны мало приспособлен. Но средь них водится много курдов, а курды – народ воинственный, славный некогда своим знаменитым воеводою и султаном Саладином, завоевавшим многие земли от Египта до Сирии, Армении и Мосула. Когда же рать Тамерланова явилась под стены гор Кавказских, у грузинского царя Георгия служил военачальником курд Тахир Джалайриан. Доселе Тамерлан был знаком с его отцом, Ахмедом, коего бил пять лет назад, идя на Тохтамыша и Золотую Орду. Тот Ахмед, убежав от Тамерлановой рати, послал царю чагатайскому письмо со словами: «Хотя рука моя в бою меня подвела, зато в бегстве хромота не мешала. Аще же в другой раз побью тебя, не убежишь от меня, хромой диавол!» Но встретиться с Тамерланом Ахмеду больше не привелось, ибо он вскоре умер. Сын же его, Тахир, покуда чагатаи ходили воевать в Индию, отвоевал у самаркандского царя грузинскую крепость Алинджу. И вот теперь, явившись снова в Грузию, Тамерлан потребовал от царя Георгия выдать ему героя Тахира, а когда тот отказался, начал безжалостно истреблять грузинцев, жечь их села и христианские храмы, сады и виноградники. Войска грузин и курдов слабы оказались для войны с многочисленными и грозными чагатаями. Царь Георгий и воевода его Тахир, по примеру того Ахмеда, токмо бегали от Тамерлана, и хромота не мешала им в беге. До самой весны кровожадный завоеватель забавлялся охотою на живых людей-грузинцев и почти полностью истребил народ сей, немало понастроив башен из отсеченных голов человеческих.

С наступлением весны Тамерлан двинул войска свои в земли, принадлежащие турку Баязету, действиями своими принуждая его объявить чагатаям войну. Летом он взял крепости Себаст и Малатью, зело важные на рубежах между Азиею и Анатолией. Баязет не был еще готов сразиться с соперником, а Тамерлан желал обеспечить тылы свои и направил рать в Сирию, напуганную новыми слухами о чагатайских жестокостях, ибо после взятия Себаста Тамерлан приказал засыпать все колодцы пленными армянами, защищавшими сию твердыню, и четыре тысячи человек оказались заживо брошенными в кладези и засыпаны сверху землею.

По пути в Дамаск завоеватель пожелал овладеть грозной крепостью Алеппо. Здесь, у стен этого города, султан сирийский Фарудж вступил в неравное сражение, был разгромлен и бежал до самого Дамаска, а Тамерлан спокойно овладел Алеппом, где поначалу вел себя милосердно и устроил состязание ученых арабов с учеными чагатаями. Смущенные пред ликом ужасного покорителя мира, арабы робели и во всем уступали в споре своим соперникам. Тогда, видя их робость и полное подчинение, Тамерлан разгневался, ибо хотел насладиться изысканным ученым спором, а ничего не получилось. «Робость ваша сослужила вам плохую службу», – рек он жителям Алеппо и приказал построить башню из десяти тысяч отсеченных глав местных арабов, не трогая лишь христиан, ибо накануне во сне виделся ему белый жеребенок с перерезанным горлом.

Двинувшись далее в сторону Дамаска, нигде не встречал он противления. Князьки городов и крепостиц сами выносили ему ключи и тем спасали себя и жителей своих от погибели. Подойдя к Дамаску, Тамерлан расположил орду вокруг города и принялся вести осаду. Несчастный султан сирийский Фарудж, выйдя из города, снова испытывал судьбу, вступив в битву с чагатаями, и снова был крепко бит, бежал, оставив на поле боя мертвое войско, а город его вскоре сдался на милость победителя. Однако милости никогда не знало сердце смертоносца. Войдя в Дамаск, Тамерлан тотчас объявил жителей его погрязшими в мерзости, предающимися гнусным забавам содомским, и повелел воинам своим разорять град Дамаск беспощадно. И горел город сей прекрасный со всех сторон. И весь выгорел, окромя той башни, на которую в грядущем ожидалось сошествия Иисуса Христа, коего мусульмане именуют Исою.

О страшное зрелище! О дикое злодеяние, коему аз был свидетелем, и не токмо свидетелем, но и соучастником. Увы мне, грешному! Како дерзну рассказать о том? И Царица Небесная не сможет на Страшном судищи выпросить для меня прощения перед Господом. Малодушен и слаб оказался я, уроженец рязанский Александр, когда услышал повеление поганого государя своего. А повелел Тамерлан тако: «Каждому, кто считает его господином, принести одну отрубленную главу жителя Дамаска. А ежели кто не принесет, тому самому голову с плеч долой рубить». И пошли все снимать жатву немыслимую. И всех мужчин дамасских обезглавили, но чагатаев было больше, нежели всех мужчин в городе, и начали тогда отрезать главы женам. Аз хотел бежать, но не сумел, и подошла моя же очередь нести Тамерлану отсеченную голову. И хотел я покорно выю свою склонить под меч злодея, да спасло меня лихое хитроумие некоторых чагатаев, кои срезали не одну, а несколько голов и потом эти головы продавали тем, кто сам не умел лишать людей жизни. И егда хотел я уже виниться, некий бездушный богатырь-барлас предложил мне купить у него сей страшный товар. Что делать оставалось мне, грешному? Голова-то уже была отсечена. Я и купил ее за сто таньга. И принес поганому царю самаркандскому, и тем спас свою жизнь. А голова та была женская и, быть может, принадлежала матери семейства. С укором взирали на меня ее мертвые очи, покуда нес я главу сию кровожадному злодею.