– Хорошо, – сказал им Тамерлан. – Если первого шаабана холода не прекратятся, разрешу вам и Улугбеку вернуться в Самарканд.

К этому времени некоторые стали подозревать, что измеритель вселенной потерял свою счастливую звезду и разуверился в успехе начатого похода. Абдулла Лисон как-то зашел к нему, чтобы сообщить о своих новых вычислениях, по которым выходило, что если Тамерлан выступит из Отрара не позднее последнего дня месяца шаабана, то Китай будет завоеван им молниеносно. Астролог был крайне удивлен совершенно равнодушной миной, с какою Тамерлан выслушал это сообщение.

Поэт Шарафуддин Али Йезди ни с того ни с сего вдруг вновь попал в немилость к «куполу ислама». Однажды Тамерлан сказал ему:

– Скажи, ну зачем ты наполняешь свою «Зафар-намэ» всем этим непролазным словесным барахлом, а? Меня это так раздражает. Что ты как Гайасаддин Али! Сплошные выкрутасы да красивости.

– Простите, хазрет, – обиделся Шарафуддин, – но сравнить меня с Гайасаддином…

– А! – устало махнул рукой Тамерлан.

В последний день месяца раджаба, когда по плану войска чагатаев должны были бы уже миновать берега Иссык-Куля и вступить в Уйгурию, а вместо этого продолжали зимовать на правом берегу Сайхуна, Тамерлан вызвал к себе мирзу Искендера, который все-таки чувствовал себя в негласной опале, и сказал ему:

– Покажи мне свои волшебные чернила, Искендер.

– Вот они, – сказал мирза, открывая свой ларец и вытаскивая склянку с чернилами.

– Я хочу, чтобы ты написал ими кое-что от моего имени.

– Слушаю и повинуюсь, хазрет.

– Пиши: «НАДПИСЬ НА МОЕЙ ГРОБНИЦЕ».

Искендер послушно стал записывать то, что диктовал ему Тамерлан. Надпись, которую измеритель вселенной придумал для крышки своего гроба, была длинной и запутанной, полной каких-то мистических угроз, смысл которых сводился все к тому же – когда Тамерлан умрет, надо бояться его мертвого.

– Достаточно, – сказал наконец повелитель. – Думаю, этого достаточно. Ну-ка покажи, как исчезают буквы. Забавно. А теперь напиши что-нибудь на другом листке. Написал? Дай мне. Теперь дай свечу.

Подержав листок над огнем, Тамерлан удостоверился, что буквы воскресают.

– Превосходно. Так вот, когда я умру, а дни мои сочтены, ты соберешь побольше свидетелей и подержишь над огнем мое завещание относительно надписи на крышке гроба. Это должно произвести неизгладимое впечатление. Скажи им, что такие чернила были только у меня. Нет, скажи, что это завещание написано моей слюной, которая имела, оказывается, такое волшебное свойство. Пусть боятся! О, как бы мне хотелось увидеть это – как люди боятся меня после моей смерти!

Он глубоко вздохнул и покачал головой:

– Ах, Китай, Китай!..

– Почему вы так вздыхаете о Китае, хазрет? – спросил Искендер.

– Потому что я никогда его не увижу в отличие от счастливчика Темучина, – горестно ответил Тамерлан.

– Разве мы не пойдем его завоевывать?

– Нет, мой дорогой мирза Искендер, не пойдем. Ибо я умру здесь, в Отраре. Мне был сон, будто жены мажут лица черной краской.

Подумав немного, он вдруг оживился:

– Послушай, Искендер, а если, когда я умру, меня подержать над свечой, над огромной такой свечой, вдруг я вновь оживу, как эти волшебные чернила?

– Все возможно, хазрет, – улыбнулся Искендер.

В тот же день, когда происходил этот разговор и было написано надгробное завещание, в Отрар со своею тысячей прибыл минбаши Джильберге. Он был рад, что наконец добрался до города, где можно отдохнуть, и, встретившись с кичик-ханым Тукель, стал со смехом рассказывать ей, как отморозил себе нос испанский рыцарь дон Гомес де Саласар.

– Мне сейчас не до шуток, Джильберге, – пожаловалась кичик-ханым. – Здесь так холодно, в этом проклятом Отраре. Морозы не утихают. Тамерлан обещал отправить нас в Самарканд первого шаабана, если погода не переменится. Постарайся отправиться вместе с нами.

– Но как же поход?

– Подозреваю, что завоевание Китая на сей раз не состоится.

Но не состоялся и отъезд главных жен Тамерланова гарема из Отрара в теплый Самарканд, потому что первого шаабана у обладателя счастливой звезды начались какие-то подозрительные судороги, сопровождающиеся продолжительной икотой, и лекарь Фазлалла Тебризи сказал, что Тамерлан вновь болен, и весьма опасно.

К 10 шаабана 807 года хиджры все войска, вышедшие из Самарканда под белым могольским знаменем Тамерлана, притекли в Отрар. Вместе с ними прибыли и все лекари Тамерлана, включая венецианца Адмона, освобожденного незадолго до похода из зиндана. Они принялись лечить измерителя вселенной разными способами, причем почему-то сошлись в мнении о пользе прикладываний льда к различным частям тела, хотя во дворце Бердибека и без того было холодно. Им удалось вывести каабоподобного эмира из запоя, но с икотой, как ни старались, лекари никак не могли справиться. Она изматывала его часами, отступая лишь на два-три часа, а с утра 12 шаабана как началась, так уж и не прекращалась до самой кончины, причем иногда икотные спазмы бывали столь сильными, что «купол ислама» сплевывал кровью. В ночь с 12 на 13 шаабана Тамерлан не сомкнул глаз, ибо икота заставляла всего его содрогаться и до того извела, что порою слезы начинали сыпаться из глаз его, как горох.

Составив завещание в пользу Пир-Мухаммеда и Ха-лиль-Султана, Тамерлан вдруг захотел видеть обоих внуков подле себя и потребовал, чтобы за ними послали в Ташкент. Но едва гонец отправился, как решение было изменено. Обладатель счастливой звезды передумал:

– Не стоит беспокоить… Ик!.. Не успеют Халиль-Султан и Пир-Мухаммед. Будем надеяться, что встретимся с ними уже в день Стра… Ик!.. Страшного суда. И с ними, и с сыном моим Шахруком. И с Джехангиром. И с эмиром Энрике. И со всеми… Ик!.. остальными. Улугбек! Подойди ко мне. Хочу сказать тебе. Слушай. Береги покой народов моих… Ик!.. Будь крепок и бесстрашен, саблю держи в руках твердо. Ты – самый умный из внуков моих… Ик!.. Когда увидишь пожар раздора, все силы употреби, но потуши. Держись Халиль-Султана, у него душа чистая. И дай мне… Ик!.. еще глоток вина.

– Дедушка, тебе нельзя вино, ты болен, и оно тебе повредит.

– Я не болен, Улугбек… Ик!.. Я умираю. И мне уж ничем нельзя повредить.

– Хазрет, – продолжал настаивать внук, – непогода кончилась. В Отраре светит яркое солнце, хорошо бы нам продолжить поход на Китай. Все только и ждут твоего выздоровления, дедушка!

– Дай вина, Улугбек! Забудь про Китай… Ик!.. Ты ведь любишь звезды, небо. Смотри на небо, Улугбек, смотри на звезды… Ик!.. Там нет страданий, нет людей, там только светлые тени праведников. Попроси отца своего помолиться… Ик!.. за меня. Жеребенок с перерезанным горлом. Вспомнил! Я видел его давно в детстве, в горах, когда охотился на коз. Я ведь… Ик!.. был добр к тебе, Улугбек. Я любил тебя. Дай же мне глоток вина!

Внук сжалился и налил деду полпиалы легкого сухого вина. Тот с жадностью выпил и на некоторое время перестал икать. Затем икота навалилась на него с утроенной силой, так что его всего скручивало при каждом новом спазме. Наконец, двое суток не спавший и вконец измотанный, Тамерлан впал в беспамятство. Привели мавлоно Хибетуллу, который принялся читать над изголовьем умирающего Коран. В час, когда совершалась ночная молитва, измеритель вселенной вдруг очнулся и сказал:

– Нет бога…

– …кроме Аллаха, и Мухаммед – пророк его, – дополнил за Тамерлана мавлоно Хибетулла, поскольку Тамерлан тотчас же вновь впал в беспамятство. Страшная икота продолжала мучить его и в бессознательном состоянии, так что даже лекарь Фазлалла Тебризи, горестно покачивая головой, сказал:

– Вероятно, на сей раз и впрямь…

Хибетулла Убейда продолжал читать Коран всю ночь, и никто не заметил, когда именно прекратилась икота. Только вдруг Улугбек испуганно сказал:

– Постойте! А ведь он больше не икает!

Лекари бросились к измерителю вселенной. Сердце его не билось, он не дышал и весь оцепенел, будто мышцы его что-то скрутило. Приближалось время утренней молитвы 14 шаабана 807 года хиджры.