Написав последнее слово, мирза отложил перо, глубоко-глубоко вдохнул, набрав полные легкие сладкого вечернего воздуха, и до хруста потянулся, любуясь тем, как только что написанные им слова медленно, одно за другим, исчезают. Прежде чем растворилось последнее слово, он обмакнул перо в обычные чернила и успел поставить после слова точку, чтобы знать, где начинать в следующий раз. Наконец исчезли и последние буквы нездешнего языка, на котором Искендер писал свою тайную повесть о Тамерлане. Этим языком с грехом пополам в Самарканде владели лишь еще два мирзы, но зато многие рабы в Мавераннахре и других обширных владениях потомков Чингисхана знали его в совершенстве, ибо с рождения были обучены ему в той земле, откуда их вывезли завоеватели.

Уложив начатую рукопись на дно ларца, Искендер завалил ее другими бумагами, затем он перелил волшебные чернила в заранее приготовленный для них серебряный кувшин, горлышко которого закрывалось откидной крышкой, а на крышку привешивался замочек, так что содержимым кувшина мог воспользоваться лишь тот, у кого есть ключик. Красивую бутыль темно-синего стекла, привезенную Мухаммедом Аль-Кааги, Искендер наполнил великолепными китайскими чернилами, которые всем были хороши, но не растворялись после того, как ими что-нибудь напишешь.

Настроение у Искендера было отменное. Начало положено. В какие-нибудь полтора-два месяца он напишет свою повесть о царе-злодее и останется только как-то переправить ее в нужные руки. А уж тогда можно будет подумать и о том, как самому сбежать из Мавераннахра вместе с женой и сыном.

Искендер еще раз потянулся, сладостно думая о своей жене, красавице Истадой, три месяца назад родившей ему славного малыша. Хорошо бы сейчас очутиться в ее объятиях, вдохнуть запах ее волос, кожи, захмелеть от поцелуев… Но Истадой осталась в Самарканде, а Искендеру следовало поспешить к тому, о юных годах которого он только что писал. С тех пор как он покинул его, прошло более трех часов, миновало время вечернего намаза, и уже близилась иша – ночная молитва, совершаемая после того, как исчезнет на горизонте красная полоска погаснувшей зари.

Подойдя к шатру Тамерлана, мирза застал выходящую из него кичик-ханым[26] Тукель, молодую дочь монгольского хана Хизр-Ходжи, вступившую в гарем великого завоевателя несколько лет тому назад. За эти годы ей так и не удалось воскресить угасшее мужское естество Тамерлана, но она продолжала ему нравиться, и время от времени он зазывал ее к себе, чтобы попробовать еще раз.

На Тукель было красное шелковое платье с золотыми кружевами, которое оставляло открытыми роскошные плечи и гладкие руки царицы, в локтях и запястьях перехваченные великолепными браслетами. Глаза Тукель игриво сверкали, ярче, нежели жемчуга, осыпающие ее островерхую шапку. Кичик-ханым со смехом сообщила что-то одному из своих слуг-евнухов, и тут только, увидев приближающегося мирзу, удосужилась набросить на лицо легкую накидку.

Нетрудно было догадаться, о чем она с таким смехом поведала евнуху.

Войдя в шатер, Искендер нашел своего господина в полном расстройстве чувств. Лежа на мягком ложе из нескольких ширазских и исфаханских ковров, Тамерлан уныло глядел в свод шатра, и лицо его походило на безжизненную маску злого демона. Несколько слуг суетилось, раскладывая на столике перед эмиром свежие фрукты, другие, увидев Искендера, бросились готовить для него рабочее место. Наконец и Тамерлан заметил мирзу, нахмурился и промолвил, будто оправдываясь за свой горестный вид:

– Сообщают, что Каладай при смерти. А ведь он всего лишь на год старше меня. Когда-то он спас меня от смерти, а потом подружил с Хуссейном. Если бы не Каладай, мои нынешние владения были бы немного меньше.

– Осмелюсь высказать свое твердое убеждение, что судьбой моего хазрета распоряжался Аллах, а не случайные люди, как Каладай. Если бы не он, кто-то другой был бы послан Всевышним для того, чтобы выстелить путь джехангира[27], – проговорил мирза.

– Ты, как всегда, прав, мой Искендер, – прокряхтел Тамерлан. – Но мне жаль Каладая. Если он помрет, то не узнает, что я завоевал Китай.

– На тот свет новости приходят даже быстрее, нежели из Самарканда в Толедо, – вновь возразил Искендер учтивым тоном. – Жалеть Каладая можно было бы лишь в том случае, если бы он вовсе не появлялся на нашей земле, нигде и никогда.

– А после Китая я двину свои войска дальше, найду земли Дясуджу и Маджуджу[28] и тоже завоюю их, – ни с того ни с сего пробормотал Тамерлан таким голосом, будто бредил.

– И тогда наступит Судный день, – вздохнул Искендер.

– Да? Разве? – Две черные монгольские кисточки бровей удивленно взметнулись. – Почему?

– Так говорит Коран.

– В Коране сказано, что я завоюю Джуджу и Маджуджу?

– Не совсем так… Там говорится, что перед Судным днем народы Джуджу и Маджуджу прорвутся сквозь возведенную для них стену и устремятся на битву с остальными народами.

– Я выиграю и эту битву, – с уверенностью произнес эмир и пощелкал пальцами левой, живой, руки. – Мне как-то тягостно сегодня. На память приходят события юных лет. Иногда мне настолько живо вспоминаются юношеские забавы, что кажется, будто вот-вот – и правая рука моя взовьется вверх, сжимая саблю, а правая нога зашевелится и сама встанет в стремя… Я вижу лица тех моих друзей. Они давно уж в раю, а я вижу их так, будто мы расстались сегодня утром.

– Если это действительно так, – сказал Искендер, – то нам самое время продолжить свои записи. В прошлый раз мы остановились на вещем сне Тарагая.

– Прочти мне, что там получилось?

Искендер медленно прочитал вслух предыдущую запись.

– Хорошо, – сказал Тамерлан, теребя свою жидкую бородку, – что же было дальше?

– Дальше вы родились, о великий хазрет, – напомнил Тамерлану его секретарь. – Как мы опишем это?

– Никак.

– Никак?

– Я не помню момента своего рождения, хотя, конечно, было бы неплохо, если б я его помнил. Но сколько я ни напрягаю память, сколько ни пробую разные средства, обостряющие воспоминания, я не могу никак пробраться дальше таблички.

– Таблички?

– Именно. Мне кажется, первое, что я помню в своей жизни, – глиняная табличка для изучения слогов. Она казалась мне таинственной и неразрешимой вещью, а когда слоги стали оживать и я научился складывать их в слова, это показалось мне подлинным чудом. Скажи, мирза, ведь это чудо, что можно накалякать нечто на бумаге, а под этими каляками будет скрываться битва, или величественное строение, или портрет человека?

– Вы правы, хазрет, – кивнул Искендер, – это чудо. Настоящее земное чудо.

Слова Тамерлана вдруг растрогали Искендера. Ему тоже ярко и живо вспомнилась табличка, только деревянная, и в ней – вырезанные буквы. Запах свежей древесины, запах осенней листвы воскресли в его воображении, и сердце наполнилось тоской по тому далекому дню, по родной сторонке, по отцу и матери, наполнилось и полетело туда, далеко, в тот далекий край, в тот далекий день, в тот далекий год…

– Сколько вам тогда было, хазрет?

– Семь лет. Да, я помню, как отец говорил мне, что с семи лет я стал грамотным человеком. Значит, мне в том первом моем детском воспоминании семь лет. Говорят, что до этого я был весьма резвым мальчишкой и дрался со всеми кто ни попадя, но, должно быть, мозг мой дремал, покуда я не начал изучать грамоту. Знаешь что, напиши коротко: «Когда мне исполнилось семь лет, меня отдали в ученье, дали табличку слогов, и я быстро выучился читать. Радовался этому, как последний болван».

– Я напишу просто: «Радовался своим успехам».

– Разумеется, болвана не надо. К девяти годам я уже знал, как пять раз на дню совершать намаз, как угодить учителям, как правильно отвечать на вопросы, а если не знаешь ответа, как сделать вид, будто знаешь. Вскоре учителя стали называть меня лучшим из учеников. Еще мне нравилось, когда устраивались всякие сборища, я не пропускал ни одного и всюду старался присесть поближе к улемам и изобразить почтение к ним. На самом деле я изучал их жесты, усваивал, как выглядеть важным, чтобы заставить других с почтением относиться к любым твоим словам, даже если ты произносишь заведомую чушь. Поэтому среди своих сверстников я очень быстро стал вожаком. Не потому, что я был умнее или сильнее их. Я был хитрее, быстро уразумев, что не сила, не ум, не талант дают человеку власть над другими людьми, а нечто скрытое от понимания, но доступное мне как человеку необыкновенному. Этого не пиши. Напиши просто, что я сильно уважал старших и потому добился уважения среди своих одногодков.