– Пожалуй, нам следовало бы начать с разных пророчеств, вещих снов и знамений, оповещавших мир о рождении великого завоевателя вселенной. Чудеса и знамения не покидали меня в течение всей моей жизни, и о каждом из них я буду вспоминать, а ты опишешь их от моего имени.

– Слушаюсь и повинуюсь, великий хазрет!

– Отец мой, эмир Тарагай, говорил мне о том, что за несколько дней до моего появления на свет ему приснился сон. И вот видит он во сне, как два рогатых джинна, один белый, другой черный, вручили ему меч. Вот он взял этот меч и видит, как лезвие его вспыхнуло красным светом, красные пары́ поднялись в небо, от них получилась огромная черно-красная туча, ударил гром, и кровавый дождь залил всю землю. Удивительно то, что в ту же ночь точно такой же сон приснился и моей бабке Фатуяа. Проснувшись утром, отец направился к бабке, а бабка к отцу, они встретились на улице и тотчас рассказали друг другу об увиденном. Бабка имела дар отгадывания снов и так растолковала удивительное сновидение: сын Тарагая силой своего оружия завоюет весь мир, все народы станут ему подвластны, и многие погибнут от его меча, а когда он умрет, его потомки перережут друг друга… Постой-постой, не пиши этого. Как раз наоборот, лучше будет, если мы напишем неправду – потомки его воспримут его славу и власть и долго будут управлять миром. Я, конечно, понимаю, что они непременно перережут друг друга, но если об этом еще и написать, то… Короче, зачеркни про то, что перережут, и напиши, как я сказал во второй раз. И про кровавый дождь тоже не надо. Пусть будет просто дождь. Да, и рогатых джиннов убери. Напиши так: просто кто-то, мол, вручил ему этот меч и его блеском озарился мир, а потом поднялись пары́, превратились в капли и в виде дождя упали на землю.

– Так действительно будет лаконичнее и проще, – согласился мирза Искендер, жалея о том, что приходится вычеркивать такие красноречивые откровения кровавого владыки. – Простота всегда впечатляет больше, поскольку она дает пищу для воображения и домысливания. Пусть каждый по-своему представляет себе этот меч и этот дождь.

– Знаешь что, и про бабушку тоже убери. Пусть будет так, будто сон приснился только моему отцу.

– Мне кажется, что это уже лишнее сокращение. Впрочем, как вам будет угодно.

– Да, мне угодно убрать бабушку, – сердито проскрипел Тамерлан. – Мы найдем для нее страницы в другом месте «Тамерлан-намэ».

Мирза Искендер пожал плечами и стал исправлять текст. Он недоумевал, почему эмир вдруг решил избавиться от такой красочной детали повествования. Ведь это так впечатляюще, что одинаковый сон приснился и отцу и бабке одновременно.

А Тамерлан, в свою очередь, тоже не мог бы объяснить точно, почему он решил внести это исправление. Подспудно он понимал, что бабушке Фатуяа нужно дать затравку и написать о ней только тогда, когда вся книга будет готова. Иначе… А что иначе? Этот подозрительный вопрос не имел пока ответа в душе эмира.

Покуда, скрипя калямом, мирза Искендер исправлял текст, дверь тихонько отворилась и в комнату вошел векиль[11] Ибрахим. Его появление могло означать только одно – пришла пора готовиться к субху[12].

– Мир тебе, о владыка вселенной и прибежище мусульман, – произнес вошедший вельможа. – Заря уже готова коснуться своими пальцами края твоих владений, и день Муштари[13] стучится во врата Самарканда.

В комнату вслед за векилем стали вносить тазы, кумганы и чаши для омовений. Слуги принялись бережно раздевать эмира. Появились новые белоснежные одежды, пахнущие благовониями. Векиль Ибрахим лично собрал всю вчерашнюю одежду эмира и понес ее на улицу. Он никак не мог отказать себе в этом ежеутреннем развлечении. Когда, покорив Индию, Тамерлан возвратился в Самарканд, он принялся совершать дела, угодные Аллаху, тем самым желая искупить бесчисленное количество грехов своих. И среди множества повелений, отданных ради этой цели, было и такое: каждое утро собирать всю вчерашнюю одежду эмира и, прежде чем начнется субх, раздавать ее нищим. И каждое утро, задолго до того, как запоет муэдзин, у одного из балконов дворца Тамерлана собиралась толпа нищих. Они старательно мутузили друг друга, стремясь пробраться поближе, но когда наконец векиль появлялся и начинал разбрасывать вчерашние одежды эмира, тут уж начиналась настоящая битва, и было даже немало любителей этого зрелища, которые, пренебрегая либо намазом, либо сладким утренним сном, приходили поглазеть на драку нищих.

В это утро побоище не разочаровало векиля Ибрахима – выбитые зубы, исцарапанные лица, кровь, ругань, торжество победителей, все это было, и векиль настолько увлекся наблюдением за очередной утренней дракой самаркандских оборванцев, что едва не забыл о том, что ему положено присутствовать при утреннем намазе своего государя. Он со всех ног устремился назад, туда, где Тамерлан, уже облаченный в новые одежды, чистый и торжественный, готов был обратиться к Аллаху. Грузный векиль запыхался, но успел все-таки вбежать в комнату эмира в тот самый миг, когда город огласили громкие и красивые звуки азана[14]. Переступив порог, Ибрахим рухнул на колени.

В этот четверг 28 августа 1404 года по дороге из Герата в Самарканд двигалась странная процессия. Большую повозку, груженную разнообразными тюками и ящиками, сопровождали полтора десятка всадников, одетых столь причудливо, что жители местных селений оглядывались и подолгу взирали им вслед, смеясь и покачивая головами. Больше всего их, конечно, веселило то, что на чужеземцах были короткие жакеты с пышными накладными плечами, чулки-штаны шоссы, плотно облегающие ляжки, колени и икры, а на ногах – короткие башмаки с длинными-предлинными носами.

А между тем эти люди, столь причудливо смотрящиеся среди пейзажей Кашкадарьинской долины, проделали очень неблизкий путь из Кадиса через все Средиземное море, а затем через все земли, завоеванные великим Тамерланом от Сирии до Мавераннахра, минуя Мосул, Багдад, Исфахан, Герат, и теперь, приближаясь постепенно к столице империи Тамерлана, были уже недалеки от конечной цели своего путешествия.

Впереди всех ехал на караковом жеребце личный гвардеец короля Кастилии и Леона, могучий рыцарь Гомес де Саласар, за ним – два его оруженосца, далее на сильной гнедой кобыле скакал глава королевского испанского посольства, магистр богословия Альфонсо Паэса де Санта-Мария, подле него, стараясь не отставать, дабы не прерывалась беседа, двигался на вороном коне третий посланник, писатель Руи Гонсалес де Клавихо, имеющий задание короля как можно подробнее описать путешествие и все те земли и чудеса, которые посчастливится увидеть воочию или о коих доведется услышать. За ними колесила повозка с подарками от короля Энрике эмиру Тамерлану, окруженная скачущими охранниками и слугами посольства. Дон Альфонсо и дон Гонсалес, еще недавно весьма оживленно обсуждавшие шансы Флоренции в борьбе против Пизы, уже незаметно перешли к критическому разбору одной из новелл Хуана Мануэля[15]. Дон Гонсалес, с утра проявлявший некоторую рассеянность, вдруг отвлекся от темы разговора и промолвил:

– Какая прекрасная равнина! Должно быть, весной здесь просто рай.

Дон Альфонсо, вынужденный прервать на полуслове свои рассуждения об особенностях стиля Хуана Мануэля, несколько обиделся, но, будучи человеком необыкновенно деликатным и обходительным, внимательно огляделся по сторонам и заметил:

– А вы только посмотрите, какие тут дыни, да как много!

Стоило ему это произнести, как с повозки старого крестьянина, выруливающего на дорогу со своего поля, скатилось несколько дынь, которые, шлепнувшись оземь, смачно раскололись. Крестьянин, конечно, пожадничал и чересчур перегрузил свою повозку, но весь свой гнев он вылил в проклятьях вслед шайке джиннов, якобы напугавших его осла своими шайтанскими одеяниями.