Больше ничего не оставалось делать – только молиться. И он вдруг понял, что это хорошо. Доселе приходилось улучать кое-где, кое-как, уворовывать минутки, когда он мог обратиться мыслью к Господу, а не к Аллаху. Теперь же Господь был полностью предоставлен ему, и оставалось лишь надеяться, что Он услышит грешного раба своего, Александра, явится благим краем слуха своего в каменное узилище, ставшее сродни келье.

– Преклони ухо Твое и услыши смиренное моление мене, непотребнаго раба Твоего, в воню благоухания духовного Тебе за вся люди Твоя приносящаго…

Один раз в день дверь темницы отворялась, и две черствые лепешки стукались об пол. Затем рука служителя зиндана уносила пустой кувшин и ставила новый, наполненный водою. И это тоже было хорошо – сколько лет провел Искендер на чужбине, не соблюдая постов православных, поедая мясо даже на Страстной неделе, брюхо себе нажил круглое, будто дыня, так уж теперь-то не грех на черствых лепешках и сырой воде посидеть. Благо!

Одно только мучило и жгло душу – как там жена и малыш? Что с ними? Живы ли? Какие издевательства претерпевают? Ах, Мухаммед, Мухаммед! Ну зачем было рассказывать этой глупышке Зумрад! И сами погибли, и его, Искендера, погубили, да и книгу о жестоком царе Самаркандском заодно, не говоря уж о несчастных Истадой и Малике. Скорее всего, Истадой отправилась в гарем какого-нибудь замухрышки, а Малика отдали на воспитание. Хотя нет, Истадой красивая, могла достаться какому-нибудь минбаши или сановнику.

И неизвестность мучила. Сколько уж дней прошло, а его все держат взаперти. Над Мухаммедом и Зумрад великий эмир мигом суд учинил, а опального мирзу держит и держит в зиндане. Может быть, забыл? Вряд ли. Слишком много мирза Искендер значил для Тамерлана в последнее время. Можно сказать, молодость ему вернул. А что, если он опять помер, а ни Халиль-Султану, ни кому другому и дела нет до узника?

Он пытался сосчитать, сколько же дней сошло в небытие с тех пор, как его заточили здесь, но это было все равно что в кромешной мгле пытаться вспомнить, сколько ступенек лестницы ты прошел – двадцать? тридцать? или все сорок? а то и пятьдесят?

Хорошо помнился первый день, как он ждал, что вот-вот его вытащат отсюда и повлекут на разбирательство. Сколько мыслей тогда было продумано! А молитв – ни одной. Зато с каждым новым днем мыслей становилось все больше, а желание молиться все возрастало и возрастало.

– Какое сегодня число? – спрашивал он всякий раз, когда появлялась рука, швыряющая лепешки и меняющая кувшины. И каждый день ответом было молчание. Однажды все же ответ последовал:

– Тебе знать не положено.

Но на другой день он снова спросил, и каждый день спрашивал, покуда не услышал снисходительно брошенное:

– Первое.

– Первое? Какого месяца? Раби ал-ахира?[130] Эй! Какого месяца?

Но на большую снисходительность рассчитывать не приходилось. Дверь закрылась, звякнул замок.

Он стал мучительно соображать. Так, его бросили сюда двадцатого числа. Если сегодня первое раби ал-ахира, то значит, он провел здесь всего одиннадцать дней, а это вроде маловато. Не может быть, что всего каких-то неполных две недели! Больше! А если сегодня первое раджаба, то он тут сидит сорок два дня? Это много. К тому же на первое раджаба назначено начало похода в Китай. Неужели Тамерлан отправится на войну, так и не вспомнив о своем летописце и о его крамольной книге? Это маловероятно. Значит, остается полагать, что сегодня первое раби ал-ахира. А если перевести это на нынешние солнечные, то бишь наши, православные дни? И снова он стал мучиться, на сей раз пытаясь определить, какое же сегодня ноября или декабря, если охранник не наврал и действительно исполнилось первое раби ал-ахира.

Он вдруг испугался, что пропустит Рождество Христово, и все же сосчитал, какое нынче число по православному календарю, хотя и предполагал, что мог ошибиться на день или два, не больше. Он стал делать пометки на стене, отмечая дни, но все его днеисчисление рухнуло, когда на пятый день он спросил у охранника:

– Какое сегодня число?

– Двадцать пятое, – ответил охранник невозмутимо, и тогда Искендер понял, что это животное просто не знает ни чисел, ни месяцев. Хорошо, что хоть знает цифры один и двадцать пять и образуемые от них числительные!

И снова шли дни, и дни, и дни…

И вот однажды дверь темницы широко распахнулась, но лепешки не влетели внутрь, а на пороге стоял старый знакомый Искендера, юзбаши Ослан, один из сотников личной гвардии Тамерлана. Он с брезгливостью посмотрел на Искендера и сказал:

– Вылезай! Хватит тут сидеть!

Щурясь от непривычно сильного света, мирза Искендер пошел впереди Ослана, которому явно не нравился гнилой запах, распространяемый прокисшим от сырости чекменем узника.

– За сколько же дней ты так провонял, приятель? – спросил он наконец.

– А какое сегодня число? – произнес мирза Искендер фразу, ставшую давно привычной в общении его с внешним миром.

– Двадцать первое, – ответил Ослан.

– Раби ал-ахира?

– Ну, не раджаба же!

– В таком случае… Сейчас сосчитаю. В таком случае я провел там тридцать пять дней.

– Всего-то? А воняешь так, будто гнил там полгода. Интересно, а за полгода во что бы превратилась твоя одежда?

– За полгода на мне мясо сгнило бы до костей, – зло ответил Искендер. – Посмотри на мои язвы!

– Иди, не останавливайся. – Ослан ткнул его в спину концом палицы. – Сейчас помоешься и переоденешься.

«Напоследок!» – подумал Искендер с горькой усмешкой.

– Что с моей семьей? – спросил он.

– Все в порядке. Живы и здоровы.

– А как здоровье убежища вселенной?

– Мог бы спросить об этом в первую очередь!

– Значит, Султан-Джамшид тоже жив и здоров.

– Почему ты так решил? – удивился Ослан.

– В противном случае тебе было бы наплевать, в первую я очередь спрашиваю о нем или в последнюю, – пояснил мирза.

– Не понимаю.

– И не надо. Не напрягай мозг, это вредно.

Юзбаши привел его во дворец, и они направились туда, где до заточения жил с семьей Искендер. Когда живая и здоровая Истадой бросилась ему на шею, не обращая внимания на гнилой запах и гнойные язвы, Искендер страшно удивился и лишь потом обрадовался:

– С тобой все в порядке? А с малышом?

– Да! Да! Мы жили вполне как прежде, только без тебя. Нас никто не обижал, нам давали еду. Но на все мои расспросы, где ты и можно ли тебя увидеть, отвечали: «Нельзя. И знать, где ваш муж, тоже нельзя». Ой, какие ужасные язвы! Боже, как ты истощал!

– Это ничего. Главное, что с вами все в порядке. Где Малик? Я хочу его видеть!

– Ты как-то странно стал произносить слова.

– Разучился говорить правильно по-чагатайски.

– Тебя держали больше месяца!

Переодетый после бани, Искендер был доставлен к Тамерлану. Его даже оглядел лекарь, мавлоно Сабир Лари Каддах, и сдобрил его гнойники какой-то целебной мазью.

Войдя в комнату, где находился Тамерлан, Искендер прежде всего обратил внимание на необычно крупного и белого сапсана, которого можно было бы принять за кречета, если бы не четкие черные «усы» под глазами.

Птица сидела на плече у обладателя счастливой звезды и при виде Искендера хищно распахнула клюв, словно желая напасть. Только после этого мирза разглядел своего хазрета и заметил, что тот выглядит довольно бодро, будто не он это лежал сорок дней назад мертвым трупом, не его почитали трупом живым, когда он вдруг воскрес.

– Приветствую вас, о величайший повелитель вселенной! – произнес Искендер и низко поклонился.

– А, Искендер, – сверкнул глазами Тамерлан. – Рад видеть тебя. Соскучился. Присаживайся.

Покуда Искендер усаживался, Тамерлан поиграл немного с сапсаном, затем продолжил разговор:

– Помнится, ты как-то признался мне, что ни разу не сидел в зиндане. Как видишь, я предоставил тебе такую возможность.

– Я всей душой благодарен хазрету и готов сидеть там столько, сколько «меч справедливости» укажет, – коротко поклонившись, ответил Искендер.