– О великий меч справедливости! – сказал Джеханшах. – Мы знаем тебя, отца нашего, а ты знаешь нас, своих чад. Мы послушны твоему кличу, куда бы ты ни повел нас, хотя бы даже и на планету Меррих воевать с самими духами войны! Назови только день и час, когда нам нужно будет привести свои кушуны под твои победоносные знамена. Полагаю, что я выразил мнение всех вождей и полководцев и не нужно выпытывать у каждого из них в отдельности, готовы ли они следовать за тобой на новые подвиги.
Он оглядел собравшихся на курултай военачальников, и все они возгласили свое одобрение. Далее началось совещание дивана, которое, впрочем, тотчас же и закончилось вынесением вердикта, согласно которому великий курултай народа чагатайского полностью поддержал объявление великим эмиром Тамерланом войны империи Мин.
– Таким образом, с этого момента мы находимся в состоянии войны с Китаем, и остается только объявить об этом послу императора Чжай Цзиканя, – прочтя вердикт, провозгласил председатель дивана Шир-Буга Барлас.
– Пусть придут женщины, – сказал Тамерлан. – Они должны видеть это. Теперь они могут присутствовать на нашем курултае, ибо нам нечего больше решать и они не смогут отвлечь нас.
Тут запели карнаи, зазвучали бубны, барабаны, медные тарелки и литавры, запищали рожки и свирели. На площадь курултая вышла биби-ханым Сарай-Мульк. Вид ее был величествен – в красном шелковом одеянии, расшитом сверкающими золотыми узорами, свободно спадающим с плеч и имеющим лишь три разреза – горловину и проймы. Руки были спрятаны под роскошной материей, лицо же Сарай-Мульк было, напротив того, открыто, и густой слой белил, покрывающих его, создавал полное ощущение, будто лицо биби-ханым вылеплено из снега. Такими белилами женщины Самарканда намазывали свои лица, только когда шли вслед за мужьями в военный поход. Делалось это, чтобы предохранить кожу от студеного ветра зимы или горячего, песчаного ветра лета. Голову главной жены Тамерлана покрывал большой матерчатый шлем, стилизованный под шлем воина, тоже красный и тоже украшенный золотыми узорами, а также рубинами, бирюзой, жемчугами различной величины и прочими драгоценными лалами. Но это был еще не весь головной убор. Поверх шлема была накинута прозрачная, почти незаметная ткань, свисающая спереди и сзади и прикрепленная к шлему золотой короной, осыпанной жемчугами и рубинами. В самой же макушке шлема торчал высокий султан из множества перьев хвоста павлина, колышущихся при ходьбе во все стороны. Пятнадцать прислужниц несли следом за Сарай-Мульк длинный-предлинный подол ее платья. Огромный негр держал в руках копье, к концу которого был приделан обруч с натянутым на нем покрывалом, служившим навесом от солнца для биби-ханым. Два десятка евнухов и два десятка знатных женщин сопровождали великую царицу в ее шествии, а когда она заняла свое место в особой ложе позади трона, они разместились подле нее.
Затем появилась кичик-ханым Тукель. Она была одета в точности так же, как Сарай-Мульк, с той лишь разницей, что подол ее платья был короче и его несли двенадцать прислужниц. Немного меньше евнухов и немного меньше знатных дам сопровождало ее выход. Лицо Тукель также было подобно снежной маске из-за густого слоя походных белил.
Туман-ага, третья по старшинству жена Тамерлана, вышла в таком же одеянии, как и две предыдущих, с побеленным лицом и соответственно с меньшим количеством сопровождающих. И каждая следующая жена имела подол платья короче, а число спутников – меньше. За Туман-агой на курултае заблистали белоснежными лицами и сверкающими одеждами Дилеольт-ага и Чолпанмал-ага, на которых Тамерлан женился незадолго до похода в Индию, Модас-ага и Бенгар-ага, вошедшие в гарем накануне похода против Баязета, наконец, Ропа-Арбар-ага и Яугуя-ага Зумрад, ставшие женами главного мужа в мире совсем недавно, первая – в прошлом году, вторая – несколько месяцев тому назад.
При виде своих жен Тамерлан улыбнулся и впервые позволил себе шутить. Когда вошла Сарай-Мульк, он сказал:
– Она поедет со мной в Китай, чтоб я не заскучал без ее несравненных прихотей.
Появление Тукель он прокомментировал так:
– Кичик-ханым – чтоб я не замерзал без ее теплых плеч.
И дальше:
– Туман-ага – чтоб у меня не заболел живот без ее ласковых поглаживаний.
– Дилеольт-ага – чтобы сладостный запах ее подмышек заглушал в моих ноздрях вонь от трупов мерзостных китаёзов.
– Чолпанмал-ага – чтоб я не зевал без ее пения.
– Модас-ага – чтобы меньше ел чесноку.
На сем его остроумие иссякло, и по мере появления трех последних из девяти приглашенных на курултай жен он просто отрывисто и лениво проговаривал:
– Эта – чтоб не кашлял.
– Эта – чтоб не чихал.
– Эта – чтоб не икал.
Последнее относилось к Зумрад, подол платья которой был таким коротким, что его несла только одна прислужница. И сопровождал ее только один евнух и только одна знатная дама, биби-ханым одного из визирей.
Следом за женами, наряженные по-своему, появились Севин-бей и любимая внучка Тамерлана Бигишт-ага. Обе они разместились рядом с Зумрад на одном из верхних тоусов амфитеатра, застеленного толстым слоем ковров. Они не были намазаны белилами и тотчас же принялись подшучивать над бедной Яугуя-атой, что ей не следует сегодня пить вина, ибо будет некрасиво опьянеть при столь торжественной маске на лице. Но на них тотчас зашикали старшие жены измерителя вселенной, поскольку в этот самый момент на курултай привели китайского посла Ли Гаоци. Точнее, не привели, а с трудом приволокли, ибо он сидел верхом на огромной пегой свинье, которая упиралась изо всех сил, страшно не желая показаться на глаза великому чагатайскому курултаю. Откуда ей было взяться, если сам вид этого нечистоплотного животного был противен очам правоверных мусульман? Ее за большие деньги купили на окраине Самарканда в небольшом квартале, где жили русские кольчужники. Урусы, как никто в целом мире, умели делать великолепнейшие кольчуги, и, ценя их непревзойденное мастерство, Тамерлан позволял им жить в своей слободе достаточно вольготно, соблюдая обычаи и привычки своей отчизны. Тамерлан лично поручил минбаши Джильберге разыскать хрюшку, и тот расстарался и нашел, раз уж он был ответствен до конца за оказание достойного приема китайским послам.
И вот, едучи связанный на этой пятнистой хавронье, Ли Гаоци старался не уронить ни капли своего достоинства и держаться прямо, невзирая на насмешки дикарей чагатаев. Когда его, верхом на свинье, поставили перед Тамерланом, тот нахмурился, задавливая в себе смех, и спросил:
– Ну, многоуважаемый посол, доволен ли ты конем, которого мы тебе подарили от своей царской щедрости?
Китаец поднял брови, сжал губы и громко ответил:
– Это не конь, а свинья, и я оцень сильно недоволен!
– Чего же ты в таком случае хочешь, позволь тебя спросить? – рисуя на лице удивление, промолвил Тамерлан.
– Ты сам знаешь, – отвечал упрямый китаец. – Хоцу, цтобы ты отпустил моих храбрых нукеров, заплатил дань нашему великому императору Чжай Цзиканю и с почестями отпустил нас домой.
– Представь себе, – грозно произнес тут Тамерлан, – я именно собираюсь выполнить все твои просьбы. Сегодня же ты отправишься на родину, в Китай. Поедешь на этой свинье. Тут тебе и почести – ведь вы же со своим императором почитаете свинью как священное животное. Дань Чай Цикану я заплачу, он получит все, что ему воистину причитается. И ты передай ему это. Но я сам привезу дань достойную, такую, от которой реки китайские окрасятся в красное. А еще я в подарок императору Чай Цикану настрою по всей его империи красивых башен, таких, какими я украсил Иран и оба Ирака[103], Хорасан и Индию и многие другие страны. Круглого кирпича для тех башен у вас в Китае навалом. Ну а что касается твоих нукеров, то они очень погано вели себя и прекрасный сад, в котором я ласково принимал их, превратили в хлев. За это они и обитают теперь в месте менее благоустроенном. Но и их я в конце концов осчастливлю. Я подарю им волю. Самую вольную волю, какую только можно себе представить. Но не сейчас, а когда поеду навещать твоего императора, Тангус-хана. Прощай, гордый посол, и поспеши к своему государю! Дорогу послу Тангус-хана!
