Мирза Искендер, присутствовавший при этой сцене, подал Тамерлану шнурок, сняв с него ключи от своего письменного ларца.
И великий вешатель, быстро соорудив петлю, просунул в нее голову шахматного коня и затянул узел. Затем, когда казнь совершилась, он протянул шнурок с конем Ахмаду Кермани:
– Приказываю тебе покрыть этого коня позолотой и носить у себя на шее в знак благодарности за то, что он спас тебя от виселицы. А партию можно не продолжать, ибо с потерей коня у твоих белых не остается никаких шансов даже на ничью, поскольку правый фланг рушится бесповоротно. Лучше прочти мне что-нибудь из написанного тобой в последнее время.
Кермани ответил, что в последнее время у него не было вдохновенья, зато один молодой поэт – сравнительно молодой, не достигший еще сорокалетнего возраста – по имени Яхья Лутфи может заинтересовать любого ценителя поэзии своими газелями и фардами[94].
– Ну-ка, прочти мне парочку его фардов и лучшую газель, если помнишь, – попросил Тамерлан.
Ахмад исполнил просьбу, прочел четыре фарда и две газели Лутфи.
– Очень, очень недурно, – оценил царственный любитель стихов. – И что же, много у него написано такого?
– Он уже заканчивает составление дивана[95], – отвечал Кермани.
– Один диван к сорока годам? – усмехнулся Тамерлан. – Негусто. Передай ему, что он талантлив, но если хочет по-настоящему прославиться, пусть пойдет со мною в Китай. Я покажу ему поэзию битв и целые диваны побед. И пусть он напишет какую-нибудь «Зафар-намэ», наподобие Шарафуддиновой, только в стихах[96]. Ведь ты же по своей лености никогда не сподобишься на такой подвиг.
Ахмад Кермани виновато вздохнул, и в это время явился главный устроитель курултая с сообщением, что все полностью готово и приближается время асра, послеполуденного намаза, вслед за окончанием которого и должен начаться курултай. Отпустив Ахмада Кермани, Тамерлан начал облачаться.
На него надели иссиня-черные шелковые шаровары, очкур на которых застегивался золотой круглой бляшкой с изображением магического, хотя и очень простого по виду герба Тамерлана.
Поверх легкого, почти прозрачного чапана был надет роскошный длинный чекмень из белоснежного аксамита, расшитый серебряными нитями. Руки русских мастериц, вывезенных из Ельца, изукрасили этот чекмень сказочным узорочьем – алконостами и фениксами, львами и оленями, витиеватыми переплетениями ветвей и листьев. Шитый золотом кушак трижды опоясал живот и талию худощавого, но пузатого владыки и был скреплен золотой бляшкой с изображением все тех же трех кругов. На ноги ему надели тонкие сафьяновые пошевни, едва закрывающие голенищем щиколотки. Некоторое время хазрет раздумывал, что же надеть на голову – чалму или отороченную мехом островерхую тюбетею, и, вопреки всем ожиданиям, остановился на чалме, верх которой был украшен тремя рубинами и султанчиком из бело-черных хвостовых перьев забайкальского орлана-долгохвоста. На уши великому гурагану нацепили серьги, в каждую из которых было вставлено по три крупных, с голубиное яйцо, сагадацких алмаза.
В таком-то облачении великий Тамерлан и отправился на великий курултай, дабы объявить о великом походе.
Площадь курултая уже клокотала взволнованным многоголосьем. Всяк, кто должен был присутствовать, уже находился там, где ему предписывалось занять свое место. Когда появились носилки с Тамерланом, все закричали, зашумели еще больше, приветствуя властелина. Но вот он сошел с носилок и сам – впервые за многие месяцы! – сам дошел, волоча правую ногу, до трона, и шум голосов стал смолкать. Тамерлан встал на колени перед своим троном, ибо именно в той стороне была Мекка, и выставил перед своим лицом ладонь левой руки. Он попробовал было подвинуть к лицу и правую, но она по-прежнему не шевелилась. Муэдзин, стоящий неподалеку, незамедлительно возгласил свой азан. Муллы подхватили молитву, и послеполуденный намаз начался.
Когда моление окончилось, двое слуг из числа курултайбаши легко подняли хазрета под мышки и помогли ему усесться на троне. Наступила полная тишина, в которой зазвучал голос Тамерлана. Тот самый его завораживающий голос, который вел за собой воинов в сражение. Не внешность, не храбрость, не гордая осанка, не ум, не великодушие, а этот голос заставлял трепетать сердца в жажде победы, величия, славы и непревзойденной добычи. Когда этот голос увлекал идти на противника, вдесятеро превосходящего по численности, и победить его – шли и побеждали; когда он приказывал каждому воину принести по две отрубленные головы иранцев, индусов – шли, отсекали и приносили, и строили башни из голов; когда он ни с того ни с сего повелевал свернуть с дороги, ведущей к бесспорной победе и неисчислимым сокровищам – и тут безропотно, не рассуждая и не сомневаясь, сворачивали и возвращались восвояси. И теперь, услышав этот несравненный голос покорителя вселенной, каждый из присутствующих узнал его, и сердца загорелись огнем войны, а ноздри наполнились запахом крови, а мускулы напряглись, алкая боевой схватки с врагом. Тамерлан начал так:
– Йа-ху! Йа-хакк! Ля илляхи илляху! Мухаммад расул-алла![97]
И весь курултай, как проснувшийся гигантский рой пчел, прогудел в ответ:
– Ля илляхи илля-ху! Мухаммад расул-алла!
– Почтеннейшие потомки Мухаммеда и премудрые толкователи священной книги Корана! – повернувшись вправо, поклонился Тамерлан в сторону сидящих там сеидов и улемов. – Доблестные багатуры, военачальники, эмиры и князья, темники и минбаши, юзбаши и унбаши, и ты, командующий всеми моими кушунами! – Взгляд Тамерлана повернулся налево, потеплел и, словно четки, перебрал по зернышку каждое из дорогих ему лиц – Джеханшах, Аллахдад, Шах-Малик, Али-Султан-Таваджи, Шал-Арслан, Шейх-Мухаммед Ику-Тимур, Сунджик, Нураддин, Окбуга, Гийясаддин-Тархан… Дальше он уже не мог разглядеть и устремил взор свой напрямик, где сидели визири под председательством главы великого дивана, назначенного сразу после казни Хуссейна Абу Ахмада. – И вы, мои визири, собравшиеся под крылом многомудрого Шир-Буги Барласа! Я, великий эмир, Султан-Джамшид, Тимур-гураган, наиб, посланный Аллахом, чтобы спасти человечество от духовной гибели, созвал вас всех на великий курултай, дабы объявить вам мою длинную волю, устремившуюся к покорению новых бескрайних земель и бесчисленных народов, пребывающих во мраке язычества и идолопоклонства. За моей спиной сидит мое грозное племя, мои крылатые тимуриды, мои внуки, уже достигшие славы или трепещущие в ожидании ее. Пир-Мухаммед, сын Джехангира, наместник Индии, поддерживает мою левую руку. Другой Пир-Мухаммед, сын Омаршейха, исправивший ошибки молодости в битвах с Баязетом, поддерживает мою правую руку. Наихрабрейший Халиль-Султан, сын Мираншаха, во время индийского похода побеждавший слонов, будучи всего пятнадцати лет от роду, поддерживает мое левое плечо. Любимец мой Улугбек, надежда всех чагатаев и восходящая звезда грядущего похода, поддерживает мое правое плечо, и он – сын Шахрука. Все четыре сына моих, таким образом, воплотились в этих внуках – безвременно усопший Джехангир, погибший Омаршейх, ослепленный безумием Мираншах и Шахрук, предпочитающий славу улема яркой стезе воина. Там, дальше, за моей спиной и другие внуки, готовые идти за мной даже на смерть, – Сулейманшах и Абу-Бекр, Мирахмед и Искендер, Ибрахим-Султан и Омаршейх, я не говорю о малолетних Султан-Мухаммеде, Байсункаре, Суюргатмыше и Мухаммед-Джогее.
Тамерлан продолжал перечислять всех присутствующих, перешел к военачальникам, охарактеризовав каждого и для каждого найдя особенные слова. Говоря свою речь, он некоторое время сгорал от любопытства увидеть лицо Султан-Мухаммеда. Ему казалось, он чувствует у себя на затылке его горячий от обиды взгляд. Еще бы – одиннадцатилетних Улугбека и Ибрахим-Султана дед назвал в числе тех, кто пойдет с ним в поход, а его, восемнадцатилетнего молодца, причислил к малолетним. Понятно, что это наказание за пьянство и прочие бесчинства, но разве можно так опозорить! Да и сам-то дед разве считает пьянство греховным?
