Писатель лежал на левом боку и обеими руками держался за бок правый. Он стонал и кряхтел, морщась и крепко сжимая губы. Но, как это ни покажется странным, мучился он больше даже не от боли в печенке, а от сознания, что наложница Нукнислава, которая волей-неволей должна была отдаться ему, ибо так повелел Тамерлан, удрала от него вчера во время разгульного пиршества. Сбежала, и до сих пор нигде не могут ее найти.

Ее образ стоял пред ним как нечто желанное и светлое, сладостное и таинственное. Она призвана была спасти его от болезней, оздоровить, ведь все последнее время, лет пять-шесть, он чувствовал себя неизлечимо больным, угасающим, с каждым днем утрачивающим жизненные соки.

Вот сейчас бы она присела рядом с ним, погладила его по волосам, прикоснулась губами ко лбу, потом положила свою ладонь к нему на печень, и боль мгновенно бы испарилась. В том, что дон Гонсалес попросту влюбился в красивую и неприступную лужичанку, он никоим образом себе не признавался, но сердце его тосковало по ней, и он искал каких-либо разумных объяснений этой тоске.

А главное – как она посмела, плутовка! Ведь сам сеньор Тамерлан приказал ей служить наложницею у испанского посла дона Руи Гонсалеса де Клавихо!..

«Ах, Нукнислава, Нукнислава!» – кряхтел он тихонько, взывая к ее благоразумию.

В полдень дон Альфонсо немного очухался, и они с доном Гомесом вдвоем позавтракали. Дон Гомес при этом хвастался, что у него всегда с похмелья отменнейший аппетит. А дон Гонсалес с отвращением думал о еде, встал, чтобы умыться и переодеться в новый камковый халат, подаренный вчера сеньором Тамерланом, и снова улегся на мягкое ложе из веселых хотанских ковров, золотисто-желтых и розовых, украшенных изображениями летучих мышей, бабочек, цветущих веток и свастик. Мысли его продолжали витать вокруг больной печени и исчезнувшей славянки.

После полудня, когда приближалось время очередного намаза, зухра, явился Мухаммед Аль-Кааги. Точнее, сначала в просторные комнаты дворца Баги-Нау, отведенные для послов короля Энрике, вошли трое слуг с огромными кувшинами, наполненными вином, затем вбежала молоденькая и очень хорошенькая девушка, лицо которой почти не скрывала прозрачная накидка. А уж за ней вошел Мухаммед и, поздоровавшись с послами, объявил:

– Великий сеньор сетует на то, что вы вчера стеснялись и почти не притрагивались к вину. Он утверждает, что, по его мнению, франки за ужином обычно выпивают до ста кубков вина, а достопочтенные послы, как видно, из скромности не решались вчера поступать по своим законам. Посему он прислал вам эти кувшины, чтобы вы могли осушить их прежде, чем вас перевезут в сад Баги-Дилгуш, куда и сам великий сеньор не так давно соизволил переехать.

– Ты с ума сошел, Мухаммед! – воскликнул дон Гонсалес со своего ложа мучений. – Разве ты не видишь, что мы перепились вчера и еле отошли сегодня. А я так и не отошел, вот лежу и страдаю. Печень вот-вот лопнет. Ты издеваешься над нами, да?

– Нисколько, – вздохнул Мухаммед. – Я все вижу и знаю, но должен же я был передать вам подарок и пожелания великого сеньора!

– А я с удовольствием промочу горло, – рассмеялся дон Гомес. – Эй, любезнейший, плесни-ка мне в этот стакан.

– А что, – спросил дон Гонсалес, – не сыскали ли еще мою наложницу-славянку?

– Увы, сыскали, – снова вздохнул Мухаммед.

– Почему же «увы»?! – так и подпрыгнул дон Гонсалес.

– Потому что хазрет приказал ее заживо сварить в кипятке, – отвечал Мухаммед, горестно разводя руками.

– Что ты сказал?! – Придворный писатель короля Энрике мгновенно стал похож на рыцаря, коим, собственно, он и являлся, а не только писателем. Он подбежал к Мухаммеду и схватил его за плечи. – В кипятке?! Заживо?! Но почему?!

– Как почему? Потому что она совершила побег, – пояснил Аль-Кааги. – Ее поймали на расстоянии двух фарасангов от Самарканда. Сегодня утром она была доставлена к сеньору, и суд его был короток. Так поступают с неверными и строптивыми женами или наложницами.

– Дикость! Варварство! – вскричал несчастный де Клавихо. – Да я бы простил ее! Разве так можно обходиться с женщинами?

– Разумеется, по вашим понятиям это диковато, – смущенно пожал плечами Мухаммед, – но у нас свои строгие законы, которые позволяют нам сохранять женскую верность. В свое время великий сеньор вынужден был казнить одну из своих любимых жен, красавицу Чолпан-Мульк, застав ее в объятиях любовника.

– О, Нукнислава! Бедная Нукнислава! – горше прежнего возопил дон Гонсалес, вцепившись пальцами в свои волосы. – Ее уже свари… Г-хм! Ее уже казнили?

– Я точно не знаю, может быть, и не успели, – ответил Мухаммед. – Не переживайте, благородный дон Гонсалес, видите эту девушку? Она заменит вам строптивую славянку. Ей всего шестнадцать лет, но она уже в полном соку и даже чуть-чуть перезрела. У нее мелодичное имя – Гульяли, а родом она из города Кабула.

Мухаммед сказал что-то девушке и указал ей на дона Гонсалеса. Гульяли тотчас заулыбалась испанскому писателю, приблизилась к нему и посмотрела в его глаза томным взглядом, полным сладострастия. Дон Гонсалес невольно сглотнул слюну, но взял себя в руки:

– К чорту!.. То есть я хотел сказать, что девушка Гульяли несказанно хороша, но мне бы хотелось точно узнать, казнена ли Нукнислава, и если не казнена, то спасти ее.

– Как вам будет угодно, сеньор. Вероятнее всего, беглянки уже нет в живых, но мы можем еще попробовать спасти ее, если уж вы столь великодушны, что прощаете ее, – проговорил Мухаммед, как бы недоумевая, почему это дон Гонсалес так переживает из-за какой-то наложницы.

– Да! Да! Прощаю! Немедленно направляемся к сеньору! – горячился испанец, к разочарованию афганки Гульяли не обращая на нее более своего внимания. Так не полагалось, чтобы человек, к которому привели в подарок наложницу, не оказывал ей должного приема.

– А как же ваша печень, дон Гонсалес? – поинтересовался магистр богословия.

– К чорту печень! – отвечал придворный писатель. – Поспешим же, Мухаммед!

Покинув дворец Баги-Нау, дон Гонсалес и Мухаммед Аль-Кааги сели на резвых арабских жеребцов и во весь опор поскакали в Баги-Дилгуш, где с этого дня располагался весь огромный двор Тамерлана. Испанская жгучая кровь стучала в мозгу де Клавихо, с болью ударялась в печень, воспламеняла душу. Теперь он признавался себе, что не просто влюблен в пленительную славянку, а готов жизнью жертвовать за нее, в кипяток… Нет, насчет того, чтобы лезть вместо нее в кипяток, он не думал, хотя если бы подумал, то неизвестно, к какому бы пришел решению.

Просторнейшее поле, сплошь прорезанное линиями арыков, примыкало с одной стороны к саду Баги-Дилгуш, и несметная орда, уже съехавшаяся по зову Тамерлана, ставила здесь свои высокие разноцветные шатры, размещалась, распластывалась во всю ширь, превращая поле в гигантский обжитой город со своими улицами и площадями. Зрелище этого мгновенно выросшего шатрового города настолько поразило воображение писателя де Клавихо, что мысли о несчастной славянке временно отступили на задний план. Вот она – орда монголов, такая, как ее описывали другие очевидцы! Орда на несколько лиг[73] в длину и в ширину! Дымы костров, пыль из-под ног несметного количества лошадей, ведь у каждого воина их должно быть как минимум три-четыре – ездовая, боевая и вьючные.

Погода по-прежнему стояла жаркая, и Тамерлан вновь отказался от мысли разместиться во дворце Баги-Дилгуша. Один его большой шатер поставили в саду, другой натянули в орде. Сейчас великий полководец находился в том, который в орде. Это был не очень большой шатер, не более двадцати шагов в диаметре, но рядом с ним уже воздвигали высоченные колонны толщиной с человеческое тело и высотой в пять-шесть копий[74], на эти золотые колонны должны будут потом натянуть великий шатер Тамерлана, чтобы он возвышался над всею ордою. Дух захватывало при виде всего этого грандиозного оживления.