— Стой-ка! Кто это?

Подбежал, руку на плечо опустил, поворачивая к себе.

— Кто ты? Почему в халате? Куда идешь?

Цыциков молчал, злоба и отчаяние подошли к самому горлу.

— Побег?! — выкрикнул Гарматаров.

— А ты что думал — прогулка? — криво усмехнулся Цыциков.

— Та-а-ак! — протянул санитар. — Как же? А? Как же? Надел мой халат, прошел за мою фамилию… Возвращайся в лазарет, пока нет тревоги!

— Отпусти, — попросил Очирка. — Единокровные мы с тобой…

— Не могу. Возвращайся! Мне за тебя двадцать лет каторги.

— А ты тут по какой вине?

— Шкаф-то с одеждой не запирается по моей причине. Ключи я по забывчивости унес домой, а сын… уехал сено косить… на неделю. И кафтан на нем… с ключом. Я уговорил, упросил фельдшера не доносить врачу. Завтра сын вернется. А тебя нет. Все на каторгу пойдем из-за тебя — я, фельдшер, внутренний часовой, наружные часовые. Врача разжалуют, прогонят со службы без пенсии. Из-за тебя, понимаешь?

— Отпусти… без греха, — прохрипел Цыциков. — Не могу я на каторге, мочи нет, зарежусь, удавлюсь. Отпусти! А то убью. Камень у меня… Стукну по башке, никто не услышит.

— Стукни, бей! — Гарматаров всхлипнул, опустился на колени. — Все равно не жить. Дети у меня. Старуха больная. Все погибнем — я, фельдшер, внутренний часовой… дети… не ходи, вернись в лазарет… пока без тревоги…

Цыциков подумал и сказал устало:

— А я что — сукой рожден? И у меня мать в Нарин-Кундуе, и невеста у меня… С каторги уйду — дети будут… двое, трое, пятеро, больше! Не уйду — ничего не будет, могила будет.

Гарматаров хватал Цыцикова за коты, всхлипывал, тягуче стонал. И вдруг заговорил быстро:

— В животе или смерти воля твоя… Помогу я тебе бежать завтра, только вернись ныне. Вернись! Поможешь… Позже завтрашнего дня, раньше самой смерти. Помогу. Через мертвецкую… Увезут заместо покойника.

— Не врешь?

— Чего же я стану врать? Ты меня выручи, а я уж для тебя постараюсь.

— Как я проберусь в мертвецкую?

— Пойдем, ради бога, скорее, пока не хватились. Обдумаем все, ночь впереди, завтра день… Пойдем скорее!

Очирка выругался, бахнул камень под ноги. Не везёт, так уж не везет! Троих часовых вокруг пальца обвел, а тут… у бани… у самых кустов… этот санитар вылез, как дух из земли. Верно, что из-за пустяка может сломаться стальной нож.

Поплелся обратно в каторжный лазарет. Сзади, за спиной, вздыхал Гарматаров. Сморкался, вздыхал.

— А как с этой… с мертвецкой-то? — спросил Цыциков.

— За мертвяками у нас в четыре утра приезжают. Старший могильщик и рядовой могильщик. Старики из вольнонаемных. С вечера заберешься туда, в мертвецкую. Ключи я достану. Будешь на прогулке во внутреннем дворе, слушай голос… Как крикнут: «Бесподданный, на выписку! — обратись к часовому. Да он и сам услышит. Сразу за поленницу… Смотри за часовым у внутренних дверей. Как отвернется, лови минуту… закроешься в мертвецкой. Я потом запру тебя. Одного покойника спрячь, куда хошь. Хоть закопай. Ляжешь на его место. Могильщики рано приедут, не засни там. Побросают вас в телегу, оформят бумаги, какие надо, с караульными, повезут на Разгильдеевский разрез. Как мостик минуете, тайга там подступает к самой дороге. Услышишь стук колес по мосту, соскакивай… дуй собачьим бегом. Поднимешься на сопку, дальше не ходи. Сиди там, забейся в бурелом, в яму. Две ночи просиди. Погоня уйдет за сопки. А тут они искать не будут. На третью ночь выходи па самую вершину, на обо[37]. Под камнем отыщешь сумку. Я сына с ней пошлю. Соберу туда, что надо тебе. Троп избегай. На тропах засады. Днем спи. Ходи ночью. Зверя не бойся, летом зверь сытый, смирный, не тронет.

Цыциков слушал, запоминал. Не очень-то верилось, да что поделаешь? Санитара жалко, семью его… А себя разве не жалко? Э-э-х! Опять эти рожи часовых — хмурые, опухшие, непроспавшиеся. Запах карболки, ночные выкрики: «Слу-у-ша-ай!».

— Артельщик твой… старшой… спрашивал про тебя. Яков Ванин, — заговорил Граматаров.

— О чем спрашивал?

— О твоей выписке.

Очирка промолчал.

— Отпускают его с каторги. Ревизия нашла, что содержался он тут не по закону Оставил тебе кое-что из вещей да табаку. Били его опять недавно.

— За что?

— Пимон придумает за что. При уходе с каторги полагается… Чтоб Кару помнил, не забывал. На жительство определился в деревню Выселки. Доведется тебе бывать там — разыщи.

Часовые на крыльце толком даже не посмотрела на Цыцикова. Так… мельком, вскользь… видят, что тот самый санитар возвращается.

Белоуса в коридоре не оказалось: то ли в отхожее место отправился, то ли спустился в караулку за кипятком. Цыциков разделся, прошел в палату.

Как легко и просто зайти в каторгу и как нелегко выйти отсюда!

— Здорово, палата!

— Здорово, коли не шутишь!

— Пошто вернулся?

Круглые щетинистые головы уставились на Цыцикова. Ему вспомнился вопрос подчаска на крыльце: «Зачем? Для чего живем?» Он обвел взглядом палату:

— Ловить нас — не переловить, бить нас — не перебить! Для того и живем.

Помалкивала лазаретная каторга, посапывала в две норки. У нее свои порядки, свои законы. А над всеми законами один: нашел — молчи, потерял — молчи.

В полдень под палящими лучами солнца Муравьев подъезжал к месту учебных сборов казачьих полков. На опушке краснолесья там и тут стояли наспех рубленные бараки, крытые корой и сосновыми лапами. Поодаль пузырились на ветру парусиновые палатки офицеров.

Командир бурятского полка Чекрыжев доложил Муравьеву, что вверенные ему части обучены строю пешему и конному, могут выполнить фронтовое учение, строят конную лаву.

— Лаву? — не поверил Муравьев.

— Так точно!

Чекрыжев считал, что главное для казачьей конницы — умение атаковать лавой, и о том, что буряты освоили эту атаку, он не мог промолчать, как не мог бы промолчать священник о том, что солдаты спели перед походом молитву.

По одутловатому раскрасневшемуся лицу капитана обильно стекал пот, усы обмокли и свесились на бороду, но он, казалось, ничего этого не замечал, не спуская глаз с генерал-лейтенанта. Давно ли был в конвойной сотне, а вот уж и командир полка…

— Отрадно мне, что ныне увижу я бурятскую бригаду, — сказал Муравьев. — Как слышал, господа, готовитесь с большим усердием. А ведь буряты до нынешнего года никакого строя не знали?

— Так точно! Не знали.

— Ваше превосходительство, простите и извините великодушно… изнываем от неведения, как в русских частях… под Нерчинском, Читой?

Муравьев отвечал с охотой:

— Кавалерия превзошла все мои ожидания. Казаки обучены строю — и хоть сейчас в бой. А пешие батальоны?

— Они встречали меня, господа, в местах своих сборов. Построение — дивизионные колонны. Эти новобранцы давали довольно чистые повороты, развертывали фронт, даже маршировали колонною. И все эго после только всего лишь нескольких дней учения! Пришли прямо от сохи, с рудников. И учтите, господа, у них крайний недостаток хлеба из-за прошлогоднего неурожая. А на сборы явились со своим провиантом.

Видел я в селении Аргуньском третий пеший батальон. Казаки сделали весьма правильное движение вперед скорым шагом и поворот на походе направо, равнялись они в дивизионах и в рядах весьма порядочно. Весьма, господа! Почти все в строю одеты в летние казачьи чекмени, а есть такие, что и в суконные. Много казаков в меховых шапках по установленной форме, а первый батальон в селении Долинском весь в меховых шапках.

Чекрыжев не утерпел, полюбопытствовал:

— Какие части особо отличились, ваше-превосходительство?

— Особо? Во второй конной бригаде все сотни найдены мною в самом приемлемом по фронту состоянии. Восемь сотен… из двенадцати… делали умело все построения, отлично сохраняли равнение на шаге и на рысях, фронтом и поколонно. Все строили лаву и ходили в атаку, и обратно они строили фронт быстро и большей частью чисто. Подразделения стреляли залпами. Пока один ряд с колен заряжал, другой, стоя, стрелял. Помилуй бог… Стреляли плутонгами прилично!