Офицеры-белоручки да купцы-аршинники величают вас унтовым войском…

— Русского мужика не токмо унтами — кнутами не прошибешь! — выкрикнули из толпы.

— Слава унтовому войску!

— Слава!

Муравьев поднял руку.

— Даст бог, вернемся с победой, прогоним от наших берегов Англию, Францию… да и Америку, если понадобится. Воссоединим с матерью-родиной Приамурье, заселим его нашими казаками унтовыми, разведем там нивы да огороды, живность всякую, построим на диких берегах города богатые, откроем гавани морские. И заживем!

— Ура-а! — загремело в толпе. — Ура-а генералу!

Муравьев снял фуражку, редеющие волосы его трепал ветер, лицо просветлело, глаза горели, морщины расправились, усталости как не бывало.

— Вы — русский народ! — бросил он в толпу. — Вы всегда представляетесь мне в виде огромной слонихи-мамонта.

В первых рядах кто-то фыркнул. Ему ткнули в спину раз, другой… Зашумели, зашикали.

— Идет себе эта слониха-мамонт, — голос генерала понизился чуть ли не до шепота. В толпе мертвая тишина. — Идет себе ти-и-хо эта громадина по своей дороге, спокойно, медленно продвигаясь вперед и вперед. А у головы ее, вокруг ушей, кишат кучи мошек, мух и комаров. Все они жужжат ей в уши, садятся ей, громадине, на голову и беспокоят ее. Но слониха-мамонт идет себе вперед и помахивает хоботом.

Ведь, братцы, так и Россия наша! Сколько бы над нею ни жужжали разные деятели с общественного или частного почина, а попросту говоря, всякие там недоброжелатели, выскочки, властолюбцы, но они ей, России, в движении вперед все равно не помешают. Все мы видим, как идет она, матушка, вперед на Восток, идет, как мощная, хотя и тяжелая на подъем, слоновая натура.

Чекрыжев видел, как сила слов генерала увлекла и соединила разноликую толпу, превращая ее в одну лавину, готовую ринуться, куда бы ни вздумалось Муравьеву толкнуть ее.

По берегу Шилки, по всей гавани, гремело «ура». Офицеры батальона подняли генерала на руки. Подбежали еще люди. Тело Муравьева взлетело над ревущей восторженной толпой. Все поздравляли друг друга, смеялись, ликовали. Офицеры бесшабашно стреляли из револьверов поверх толпы.

Контр-адмирал Завойко исполнил приказ Муравьева о снятии обороны Петропавловского порта. В тот самый день, когда генерал прибыл в Нерчинск и толпа, радостная и возбужденная, качала его, суда покинули Авачинскую губу и вышли в открытое море для следования в бухту Де-Кастри. Шли фрегат «Аврора», корвет «Оливуца», транспорты «Диана», «Крым», «Байкал». Куда держала путь эскадра — знали немногие.

Казаки и ополчение временно оставались в Петропавловске во главе с лейтенантом Гавриловым. Для связи с Амуром Завойко выделил бот «Кадьяк», которому велено идти в Большерецк. От Петропавловского порта до самого Большерецка приказано установить на сопках цепь казачьих пикетов.

Можно понять Василия Степановича, с каким сердцем покидал он Петропавловский порт. Здесь оставлял он могилы героев — солдат и матросов… Здесь оставлял он черные скалы Сигнального мыса и угрюмые береговые сопки со срытыми батарейными площадками, откуда петропавловцы громили вражеский флот. Здесь оставлял он для англо-французских бомб и гранат пустые, всеми покинутые дома, рыбные амбары, казармы… и свое «адмиралтейство»…

На море то дождь, то снег. От берегов наплывал туман. Это радовало Завойко. Легче проскочить незамеченными. Не желательно встречаться даже с мирным китобоем. Под флагом китобоя мог оказаться разведчик. Англо-французская эскадра вот-вот нагрянет в Охотское море. Встреча с ней — верная гибель. Это после такой-то победы… Мурашки по телу бегали, волосы под фуражкой дыбом вставали. Василий Степанович наказал попу почаще слать молитвы господу богу, а сам то и дело проверял вахту у старшего офицера, придирчиво оглядывал паруса «Авроры». На дню по нескольку раз менял курс, то добавлял косых парусов, убирал прямые, то прямых добавлял. Ночью суда шли под всеми парусами.

На третий день плавания ветер повел себя как-то странно. Он то свирепел, налетая порывами, то пропадал, нисходил до легкого бриза, и паруса, теряя напряженность, безвольно повисали на мачтах. Но после полудня ветер стал быстро крепчать, не утихая, и Завойко с тревогой поглядывал на барометр в своей уютной каюте, обшитой полированной карельской березой.

Волны вздымались, одна выше другой, обрушивались на борта судов с такой силой, что их бросало в стороны, как весельные лодки. Ветер выл и свистел в снастях, мачты зловеще скрипели, готовые вот-вот рухнуть на палубу.

Слова команды отдавались только через рупор, и то не сразу можно было расслышать матросам, что им велит дежурный вахтенный офицер.

К утру буря усилилась, и Завойко приказал бросать якоря, чтобы могучая сила беснующегося моря не выбросила корабли на скалы.

Шторм бушевал двое суток и утих так же неожиданно, как и начался. На кораблях оказались повреждения. У «Авроры» треснула грот-рея, у «Оливуцы» сломана грот-мачта, на транспортах пострадали фок-реи.

Показались мрачные отвесные горы у залива Де-Кастри. Василий Степанович перекрестился: «Слава те, господи, услышал нас!»

Спустили шлюпку. На берегу узнали, что экспедиция Николая Николаевича еще не прибыла, но ее ждали со дня на день. Из Кизи приехал Невельской. Обнял, расцеловал Василия Степановича. Назвал камчатским героем.

На душе Геннадия Ивановича было нехорошо. Камчатской эскадры он никак здесь не ожидал. От Муравьева никаких писем давно не было. Лишь пришло от него распоряжение приготовиться к приему гражданского населения Петропавловска. И вдруг прибыли не только гражданские, но и военные… Выходило так, что Муравьев перестал считаться с Невельским, даже не поставил его в известность об изменениях в своих планах.

Завойко собрал на борту корвета «Оливуца» военный совет. Командиры кораблей высказывались за то, чтобы эскадре пока стоять в заливе, а как только лиман вскроется ото льда, идти на север и укрыться в устье Амура.

Невельской настаивал безо всяких задержек идти на север. Он заявил:

— Неприятельская эскадра может завернуть в поисках русского флота в Де-Кастри. А здесь долго не продержаться. Лучше уйти… Английский адмирал Джеймс Стерлинг не знает, что между материком и Сахалином пролив.

На том и порешили.

А утром — тревога. На рейде бухты три судна под парусами. Впереди плыл фрегат крупного ранга, за ним винтовой корвет и позади бриг.

Корвет, подойдя на десять кабельтовых к «Оливуце», открыл огонь из носового орудия. Недолет, всплески воды…

— Подойти на картечный выстрел! — приказал Невельской капитану «Авроры». — Матросам выдать абордажные пики.

Матросы быстро, но без суеты заняли свои места у пушек, у перекидных мостиков, готовясь взять на абордаж вражеские корабли.

Невельской видел по суровым и решительным лицам матросов, что команда не дрогнет и готова к жаркому бою.

— Ну что, ребята, — крикнул он громко, — постоим за русский флаг!

Матросы «Авроры» отвечали дружным «ура».

Бомбардиры, наводя пушки, переговаривались:

— Куда прет этот корветик? Влепим же зараз…

— Не утопили в Аваче, утопим здесь!

На «Оливуце» грянули залпом по корвету. Бомба разорвалась на палубе. Видно, как кинулись английские матросы кто куда. Рухнула мачта. Корвет дал задний ход и ушел из-под огня «Оливуца». Русские провожали его свистом и улюлюканьем.

Весь день неприятельские суда простояли на внешнем рейде. Невельской и Завойко понимали, что противник ждет подкреплений. К вечеру бриг ушел в открытое море: отправился отыскивать основные силы эскадры Стерлинга. Что делать? Затопить суда? Принять сражение со всей неприятельской эскадрой и погибнуть в неравном бою? Или атаковать фрегат и корвет?

Всю ночь готовились к бою. Дул легкий норд-вест. Завойко отдал приказ двигаться в кильватерной колонне за флагманским кораблем «Аврора». Матросам снова выдали абордажные пики, пистолеты, ножи для рукопашного боя.