— Я приехал к вам тринадцать лет назад. Несчастливое число… — Муравьев грустно улыбнулся, виновато оглядел собравшихся, задумался, потом вдруг встряхнулся как-то весь, и голос его зазвенел:

— Всем хороши были мои предшественники. Они любили есть, пить, волочиться и наживаться на взятках. Но когда назначили меня сюда, то они вообразили, что обойдутся красными словами и зваными обедами. На беду их бог дал мне молодость и глубокую преданность России, и я не мог щадить никого, кто забывал о пользе отечества. Вот и пошли на меня войной кабинетной, чернильной, дипломатической.

Ну да бог с ними, дело прошлое…

Меня выхватил из рядов государь и поставил так высоко, что заметили меня и в Петербурге. Но со столичными правителями я, однако же, ничего общего иметь не могу. Я иначе люблю отечество, чем они. У нас с ними не решалось ни одного дела в согласии и любви. У меня нет возможности много говорить об этом. Да и не нужно. Я далек от государя, как и он от меня, и перед ним никто слова за меня не замолвит, напротив, при случае всякий набросит тень. Да и сам я ни перед кем в перегиб не сгибался.

Я вел переговоры с китайскими амбанями и не без пользы. Айгуньский трактат тому свидетельство. А что в Петербурге? Самое смешное… Азиатский департамент во всех своих действиях кроется от генерал-губернатора Восточной Сибири и прячет от него впотьмах все то, что делается в Китае. А ведь наш край прилегает на тысячи верст к Китаю и живет торговлей с ним.

Как генерал-губернатор Восточной Сибири я не мог открываться вам во всем, что я делал, чего добивался. Моя должность не позволяла мне… Как граф Муравьев-Амурский я вправе раскрыть вам на многое глаза.

Жаль только, что многого я не успел завершить из того, что задумал. Покидая ваш край, я не вижу еще окончательного и полного урегулирования пограничных дел с Китаем.

В нашем обширном крае много еще горя и слез, часты неурожаи, болезни… Все это вы знаете не хуже меня.

Я желаю вам и впредь двигать вперед ваш край к процветанию и благополучию.

Благодарю за теплые, искренние пожелания мне удачи на моем новом поприще!

В едином порыве поднялся зал, рукоплеща и восторженно крича.

Из Благородного собрания в экипажах, кто мог, поехал в Вознесенский монастырь. А там уж собрался народ в ожидании. Тут же повозочный поезд графа.

Прощание было коротким.

Чиновники — «навозные» и туземные — вынесли графа на руках. Сделали несколько шагов Подскочили мужики в тулупах, вырвали у них графа, понесли… А у кибитки его перехватили буряты. Они произнесли последнее напутствие:

— Мы тебя, граф, не забудем, не забудь и ты нас!

Народ подхватил:

— Не забудь нас!

Все быстро начали сдергивать шапки с голов. Кто крестился, обернувшись на монастырь, кто осенял крестным знамением отъезжающих.

Повозки, скрипнув полозьями, тронулись. Застоявшиеся кони рвали поводья, кучера с трудом их сдерживали.

Народ бежал за повозками.

А кони все шибче и шибче…

Наращивание русских сил на Амуре сначала обеспокоило пекинский кабинет. Но вскоре там убедились в дружелюбном характере предпринятых Россией шагов. Политическая обстановка складывалась так, что все вело к сближению Китая с Россией.

Цинские войска терпели от англо-французов поражение за поражением.

Русский посланник в Пекине оказался в центре внимания цинских правителей. Его влияние достигло наивысшего подъема. Китайцы бросились уговаривать генерал майора, чтобы он как-то образумил западные державы. Пора-де кончить воевать…

Генерал-майор отправил срочную депешу в Петербург:

«Господа сенаторы! Между русскими и китайцами возобновились переговоры. Айгуньский трактат никто из цинов уже не называет «ошибочным». И Шаня они хвалят на все лады, справляются о здоровье вице-адмирала Путятина, подписавшего Тяньцзинский трактат, графа Муравьева-Амурского величают великим. Уссурийский край от реки до моря признан владениями России. Еще до подписания нового трактата в подворье русской миссии доставлена цинскими сановниками копия богдыхановского указа об утверждении проекта договора. Куда только подевалась всем нам русским памятная китайская неопределенность и медлительность! Договор не подписан, а указ уже заготовлен.

Китайцам нынче не до медлительности. Англо-французские войска ворвались в Пекин, богдыхан бежал в Монголию…»

Пекинский договор был торжественно подписан. Окончательная граница между Россией и Китаем установлена. В договоре сказано: «После постановки пограничных знаков сия граничная линия навеки не должна быть изменяема».

Китай просил Россию прислать в Кяхту оружие, инструкторов военного дела и оружейных мастеров.

В Петербурге собрался Особый комитет, который вынес рекомендации правительству Александра II. Правительство решило пойти навстречу цинскому двору.

В Кяхту отправили первый транспорт с оружием — две тысячи нарезных ружей-штуцеров и батарею полевых орудий. При транспорте инструкторами подполковник Чекрыжев и сотник Гантимуров.

А затем начались странности.

Китайская сторона отказалась от Кяхты, выбрав местом обучения своих солдат и офицеров Маймачен. Присланная туда воинская учебная команда вызвала у русских недоумение. Все офицеры оказались пожилыми. Самому младшему шел шестой десяток. Часть солдат по преклонности лет едва носила на себе снаряжение и оружие. Во главе команды стоял гражданский чиновник Си Лин, не могущий отличить фитильного ружья от нарезного.

Китайские власти в Маймачене отнеслись к приезду команды спустя рукава. Помещение для занятий подобрали настолько тесное, что о раздельном обучении солдат и офицеров Нечего было и думать. Солдат разместили по домам, где на крышах зияли щели, а в окнах вместо стекол вставлена бумага.

Хорунжего Джигмита Ранжурова отозвали в Кяхту.

В пограничном управлении ему объявили, что он причислен к инструкторской группе подполковника, находящейся в Маймачене.

— Каковы мои обязанности по службе? — спросил он. Будете переводчиком, — отвечал начальник канцелярии. — Нам нужен офицер, знающий монгольский. Да и вообще… приглядывайтесь к монголам, китайцам. Что и как…

— Не понимаю.

— А чего тут понимать? Вы же плавали по Амуру? Ну вот… «Поплывете» теперь в Маймачен. Проездной вид на вас заготовлен. Полковник распорядился дать вам месячный отпуск. Получите денежное довольствие: жалованье и прогонные. Придет Потап Ионыч — распорядится.

Потап Ионыч Куканов уже год как был переведен сюда в управление.

Ранжуров сел на предложенный ему стул.

Начальник канцелярии просматривал почту. Его желтушечные глаза выражали удивление и радость.

— Подумайте, хорунжий, что творится в Иркутске? — заговорил он, обращаясь к Ранжурову. — Я помню вас… как же… Помню-с. Николай Николаич Муравьев вызволил вас из-под ареста. Спас от суда. Какой человек! Широта, размах! А тут — нате, пасьянс не вышел. Глупая дикая толпа спутала карты.

— А что же такое в Иркутске?

— Идет суд над судьями Беклемишева!

— Как это — суд над судьями?

— А очень просто. По решению сената. За свое пристрастное судейское мнение судьи посажены в острог. Следствие показывает, что судьи писали приговор под диктовку этого… социалиста-анархиста… Петрашевского. Ну, если не под диктовку, то под его влиянием приговорили…

Из-за них, этих судей и социалистов, из-за злобы и клеветы его высокопревосходительство Николай Николаич оставил нас… Он, видите ли, жестокий. Он, видите ли, такой и сякой. Муравьев же известен умом и способностями, он изъездил весь огромный край наш. Якутск — Камчатка — Амур — Забайкалье. Амур! Амур!!! Он повел нас туда, не кто другой — он. А вместо благодарности крики: «Долой тиранство!», «Долой муравьевцев!» Боже, куда мы идем? До чего дожили!

— Чуть не забыл, хорунжий! — воскликнул начальник канцелярии. — Вашего нарин-кундуйского казака полиция выследила. За многие его прегрешения… А он стрельбу открыл. Вот до чего ожесточился!