— Ничего, — утешал его Кудеяров. — Доберемся до Шилки…

Убугун разглядывал свои тонкие грязные пальцы с длинными ногтями, опять слабо улыбался.

— Если бурят умирает, то ногти радуются. По ночам я слышу, как они переговариваются между собой под шинелью. Один ноготь говорит: «Теперь наш хозяин не будет нас обрезать». Другой ноготь в ответ радуется: «Станем расти свободно». А волосы сильно печалятся: «Теперь наш хозяин не будет нас гладить и чесать».

Кудеяров думал о том, что люди перед смертью совсем не похожи на людей, у которых впереди целая жизнь. Вон Убугун впадает в детство, говорит зачем-то о ногтях, о волосах… Надо бы говорить о том, как выжить.

Позади осталось около двух тысяч верст пути. Будет ли конец этой водной пустыне? Казаки изнурились, обессилели. После Крюкина в сотне умерло от горячки несколько человек.

От устья Зеи поход стал еще тяжелее. Течение реки усилилось, дни укоротились. Истекал сентябрь…

Переходы между постами очень разнились. При дальних расстояниях продуктов не хватало. В Кумаре казаки получили питание на десять дней, а до поста в Кутоманде добирались без малого три недели. Не было ни жарева, ни варева.

На реке появилась шуга. По утрам казаки разбивали ледяные забереги.

Вскоре сотню застиг лед, и лодки остановились, плыть дальше невозможно. Казаки затащили лодки на берег острова. Из тальниковых веток соорудили шалаши и прожили в них с полмесяца, ожидая полного рекостава. Лодки разбирали и делали из них санки.

Как только на Амуре окреп лед, сотня на санях тронулась в путь. А вокруг уже вовсю хозяйничала зима. Выпал глубокий снег. Завыли метели. Загуляли вьюги.

В сотне, с которой шел Ванюшка Кудеяров, проводили на вечный покой чуть ли не каждого четвертого. Казаки выбивались из сил за короткий зимний день. Санного пути на реке нет. Те, кто находился в авангарде отряда, проваливались в снег выше колен. В одни сани впрягались ввосьмером, а то и вдесятером.

Вдали, ближе к крутому китайскому берегу, что-то зачернело.

— Никак изба, ваше благородие, — проговорил Кудеяров, показывая хорунжему на крутояр. — Не то деревья… не то изба…

— На льду какая же изба?

В санях завозился Убугун, пытаясь подняться.

— Чего тебе? — Кудеяров наклонился над больным. Здесь баржа должна быть, — прошептал Убугун. — При мне… Села на мель… при мне… С мукой. Да там вроде деревья. И только. Сходи туда… посмотри. Весной села на мель. С мукой, сухарями.

Кудеяров обратился к хорунжему:

— Больной Абашеев сказывает, что с весны тут напоролась на мель баржа с хлебом. Может, ее зима и прихватила. Просит поискать, ваше благородие. Можа, там и жратва в целости-сохранности?

Хорунжий приказал:

— Добеги, Кудеяров, глянь — нет ли там судна с провиантом. А мы пройдем во-он до того лесочка, там заночуем.

Казаки, матерясь вполголоса, охая и вздыхая, надевали на плечи ременные и веревочные лямки, чтобы тянуть по бездорожью санки, груженные оружием, порохом, свинцом, амуницией. Успели только костры разжечь, как Кудеяров вернулся, ошалевший от радости:

— Ваш благородь! Э-э, тамотко провианту на всех бог запас! При барже, ваше благородие, стоит в охране казак…

— Казак? Какой казак?

— Оставлен будто бы тут начальством для встречи проходящих.

— А чего же он нас не встречал?

— Приболел ноне. Сказывает…

Промолчал Ванюшка Кудеяров о том, что в барже нашел он Герасима Лапаногова. Спал Герасим пьяный на рогожных кулях. Растолкал его Кудеяров. Обрадовался оттого, что наткнулся посреди мертвого царства льда и снегов на хлебную баржу да еще с земляком в трюме. А Лапаногов, продрав глаза, вовсе и не рад был встрече. Улыбался как-то криво и все чесал затылок. Спросил: «Откуда ты? Один, нет ли?» Узнав, что казаки отаборились в лесу, помрачнел. «Чего ты тут пируешь? Нашел время? Люди помирают, дохнут с голоду…» — начал Кудеяров. «А я что? — перебил его Лапаногов. — Я им в кормильцы не нанимался, не кормящая нянька». — «А баржу пошто рубленым лесом накрыл? Придумал…» — «Тут орочоны рыскают, — ответил Лапаногов. — Могли бы наскочить, ограбить». Кудеяров взялся за перила лестницы. «Ты, Вашоха, куда? — встрепенулся Лапаногов, и глаза его, только что бывшие ласково-масляными, зажглись недобрым светом. — Торопишься? А не спросил о том, что жратвы тут на всю сотню… надолго не хватит». — «Да уж, сколь есть». — «Погоди, выслушай, — хрипло сказал Лапаноров. — Считай сам. Было много, да перетаскали. Много тут проходило всякого люда. И каждому — вынь да положь. Осталось всего ничего. Конёво дело, брат. А нам… что нам? Оба-два — не сотня. Нам бы с тобой, Ваня, хватило жрать тую муку до весны, до нового сплава. А так — что? Сгубим себя и казаков не спасем. Окоротишь — не воротишь… запасец-то хлебный. И получат в Шараголе на нас с тобой, Ваня, скорбные листы. Да еще получат ли? Некому те листы писать. Все сдохнем, друг дружке горло перегрызем». Кудеяров верил и не верил: «Уж не чудится ли? То ли я слышу, о чем хрипит потный и злой Герасим?» Спросил, как можно равнодушнее: «А чего же я скажу хорунжему? Ничего, мол, не отыскал, нету баржи. Так, нет ли?» — «Так», — выдохнул еле слышно Лапаногов. «А сам я что?» — «А ты отстанешь от них… отобьешься. И ко мне… Будем вдвоем весны ждать. Выживем». — «А те?» — «А что те? Косокриво, лишь бы живо, а уж мы-то выживем. Отдадим хлеб — все пропадем».

Кудеяров хорошо знал Гераську и поэтому сказал: «Не вздумай убивать меня. Люди там ждут — не дождутся. Того гляди, сами сюда нагрянут». — «За свою жизнь, Ваня, я не пожалею ничьей жизни, — отозвался Лапаногов. — Но смотри, Ваня. Смерть придет… Ты первый с ней уйдешь. Она таких любит. А уж я за тобой, ежели приспичит». — «Хапужистый ты, Герасим Егорыч». — «Иди, пустая рожа! Непошто несешь на меня».

Кудеяров стал подниматься по скрипучей лестнице, искоса следил за Герасимом. Герасим вдруг натужно рассмеялся, крикнул Ивану:

«Ты не подумай чего… я пошутил тут, так… Сбрешешь хорунжему… Я скажу, что ты меня подбивал, а я отказался. Шиворот-навыворот все выйдет. Будь посмиреннее! Слышь? Мне поверят, а не тебе. Я богат, у меня все, а у тебя ничего!»

Не испугался Ванюшка Лапаногова, но потом подумал-подумал и ничего не сказал хорунжему. «Не время затевать тут всю эту канитель, — решил он. — Придем на Шилку, поглядим…»

Убугуну вечером стало хуже. Он подозвал к себе Кудеярова, разжал с усилием сухие запекшиеся губы:

— О чем-то я хотел спросить тебя… — повернулся он на бок. — Вот опять забыл, — виновато добавил он. — Когда нет тебя, то помню, а придешь — и забыл. Окаянная голова, горит да и только.

Ночью он опять позвал Кудеярова.

— Не забыл ведь, а! — слабо выкрикнул он. — Не забыл, о чем хотел спросить… Да-а… Хотел спросить… — Голос его стал тише.

Кудеяров наклонился к самому лицу умиравшего, с трудом разбирал хрупкую, прерывающуюся вязь слов.

— Сидейку-то сделал… как Бестужев показывал? — спрашивал Убугун.

— Сделал, — оторопело ответил Кудеяров. — Сделал, как же. «Боже мой, — подумал он. — Боже мой… надо же…»

— Мертвому мне глаза закрой, а то новые покойники будут.

Это были его последние слова.

Зимой, готовясь к отъезду в Сибирь, Муравьев писал Карсакову:

«В Петербурге мне говорили с великим неудовольствием, что наши каторжные бегут вовсю, и по частным слухам в последний год бежало рваной ноздри до тысячи человек. Эти сплетни на руку врагам моим. Они злословят, что зря, мол, горных рабочих заверстали в казаки, на заводах-де некому работать.

Подготовь точные списки о беглецах. И помни, что беглецы у тебя на душе, ибо твои казаки их караулят, и увеличение числа беглых падает прямо на дурной караул.

Да и с заводским начальством будь порасторопнее. Стань посредником между ними и мною. По родственным нашим отношениям тебе легко заставить их бояться себя. По свойственной же тебе благосклонности они несомненно будут любить тебя, а по основательности твоей — уважать. Общее требование для них, заводских: добывать побольше золота и уменьшить расходы.