В просторном кабинете стоял полумрак, пол застлан коврами, стены завешаны шторами и картинами, как понял генерал, из буддийского пантеона. У стен стояли бочки из черного дерева с высаженными в них деревцами. Бросались в глаза изображения драконов.

Амбань был стар и тучен. Одеяние из цветастой материи было все в складках и оборках, так что Муравьев не разобрал: то ли губернатор в юбке, то ли в халате, то ли в длинной рубахе со штанами.

Они уселись друг против друга за низким круглым столом из красного дерева. В вазах лежали фрукты, конфеты, шоколад.

Появился переводчик.

После взаимных пожеланий здоровья и счастливых бесконечных лет богдыхану и русскому императору Муравьев спросил об отряде, посланном им ранее в Айгунь. Он узнал, что русские находятся в общем зале с маньчжурскими, офицерами.

Амбань подтвердил заявление своего чиновника, что разрешение из Пекина на пропуск русских судов не получено и что не в его власти давать подобные разрешения.

— Так что, не плыть ли нам обратно? — в раздражении спросил генерал.

— Мы бы не хотели сеять зубы дракона[45], — проговорил амбань, подвигая угощение к гостю. — Не делайте другим того, чего не хотите для себя.

Муравьев, не посмотрев на угощение, продолжал развивать мысль о том, что сплав русского отряда по Амуру не может расстроиться из-за формального отсутствия пекинского разрешения, что его правительство рассчитывает на понимание маньчжурами как исторически сложившейся обстановки, так и нынешнего состояния мировой политики.

Он закончил сообщением о том, что его правительство пребывает в состоянии войны с Англией и Францией, что эти государства зарятся на восточные земли России, что подобная опасность грозит и Китаю.

— Акула будет рада, если весь мир скроется под водой, — вставил амбань. И добавил, что он близко к сердцу принимает слова генерала, что он принадлежит к той партии чиновников богдыхана, которые стоят за союз с Россией.

— И вам, и нам нежелателен приход сюда любой третьей державы.

— Да, но вы уже открыли порты для иностранных судов!

— Все лошади спотыкаются, все люди ошибаются. Иные пекинские дипломаты уподобляются змее, которую схватили за голову и толкают внутрь бамбуковой палки, чтобы она перестала двигаться.

— Господин амбань, вы обязаны в интересах своего государства и, руководствуясь личными соображениями, кои я нахожу весьма разумными и дальновидными, не препятствовать нашему дальнейшему плаванию. Потомки воздадут вам хвалу.

— Потомки меня не очень волнуют, — улыбнулся амбань.

— Вы поставите меня в неловкое положение. Я выполняю приказ своего правительства. Не открывать же нам военные действия!

Амбань задумался. «Пусть русские скорее уезжают отсюда, — размышлял он. — Россия нам нужна как союзник, а не как враг. Лучше пусть на Амуре будут две державы, раз судьбою и историей так начертано, чем придут и обоснуются третья, четвертая…»

— Я сообщу Пекину, мой высокий гость, — заговорил амбань, — что подчинился разуму. Да будет велика милость богдыхана его верному слуге!

Муравьев на радостях съел яблоко и, поговорив с амбанем еще несколько минут, отбыл с офицерами и казаками на пароход.

Плавание продолжалось.

За Айгунем попалось небольшое маньчжурское селение. Оттуда приплыли на лодке к Муравьеву торговец в кожаных штанах и грязной бязевой рубахе и его приказчики.

Торговец упал в ноги к генералу, просил выдать разрешение на торговлю с орочонами, даурами, гольдами.

Муравьев, вдоволь посмеясь, отпустил с миром торгующего маньчжура и его приказчиков: «Торгуй, сколь можешь».

Все чаще встречались деревушки гольдов. Население, кем-то предупрежденное об отряде, высыпало на берег, приветствуя солдат и казаков. Несли копченую, вяленую и соленую рыбу, сохачье и оленье мясо. Охотно давали своих проводников. Муравьев сначала от проводников отказывался. Но после того как флотилия по ошибке зашла в Уссури и потеряла несколько дней на бесцельное путешествие, от услуг гольдов уже не избавлялись.

Амур, дотоле благосклонный к отряду, вдруг разразился бурей. С хребтов набежал ветер, небо насупилось, волны ходили ходуном, поднимались все выше, и удары их становились свирепыми и чувствительными для судов флотилии. Полил дождь как из ведра, небо сплошь затянуло темными тучами. Берега скрылись из глаз.

О буре никто не подумал. Особенно благодушно было настроено пехотное начальство. Из-за этого трудно пришлось солдатам на плотах. Укрыться от бури оказалось негде. Легкие шалаши разнесло в первые же наскоки ветровых смерчей. А тут еще надо было спасать пушки.

Солдаты ползали по бревнам, крепили лафеты канатами, заворачивали дула брезентами. Ничего, управились. Русскому солдату все не в диковину. Дивизион потерь не понес.

Обвязавшись веревками, чтобы никого не снесло бушующими волнами, солдаты-артиллеристы крестились, уповая на господа бога и крепость сплотки.

Сквозь брызги воды и шипение волн, бьющих о плот, донесся крик:

— Шапку унесло!

На крик ответили:

— Была бы голова, а шапка найдется!

Буря нанесла флотилии урон. Затопило три баржи, пять плотов и восемь баркасов с провиантом.

— Вот уж истинно река Черного дракона! — говорили на судах. — Не зря манджурцы ее боятся. Они и селиться тут не хотят. Сколь проплыли — одну деревушку видели. Да и та — с десяток фанз да будка сторожевая.

Первый сплав русских по Амуру близился к завершению. Уже капитан Невельской на встречном судне подллыл к «Аргуни» и поднялся на ее палубу, где был обнят и обласкан генералом. Уже показался Мариинский пост…

Месяц плавания позади.

Новый кучер пришелся ко двору тайшинскому наследнику Дампилу. Молчалив, исполнителен. Догадывается, где быстро ехать, где рысью, где шагом. Если Дампилу ехать навстречу солнцу, круто поворачивает коренника — жаркие лучи скользят по стенке экипажа…

Кучер с умом выбирал коренников: чтоб повыше был пристяжных, чтоб обладал лебединой шеей и любил голову держать гордо, под ноги себе не смотрел. Тройка у него шла на разных аллюрах. Пристяжные мчались галопом, словно на крыльях, а коренник шел такой грациозной рысью, что со стороны поглядеть — не иначе наследник тайши летел по воздуху.

Взял его Дампил на службу охотно. Кучер не захотел числиться в казаках, сбежал в ясачные по своей воле от безденежья, от лихой пограничной повинности, от скорого на кулачную расправу пятидесятника. Кучер обещал привести за собой с десяток юрт с Шибертуя, Закалтуса… Почаще бы являлись такие кучера!

Коней тот кучер для экипажа Дампила выбирал в табуне самых диких. Сын тайши поначалу побаивался бешеных скачек по степям Хори, но пообвык, ничего… Да и нравилось ему, когда экипаж вылетал на улусную улицу. Все живое моментально пряталось, освобождая путь несущемуся, закусив удила, кореннику. Никто из стариков не помнил таких удалых троек, какие подбирал конюх тайшинского наследника.

Размахивая огромным кнутовищем, в замасленном халате на голом теле, вращая белками глаз, орал что есть мочи рябой кучер Дампила:

— Но-о-о, беспутные! Шевелись! Давай, давай!.. Овес близко! Сено близко! Улус близко! Шибче, шибче! Эгей-ей!.. Улус впереди!

…Ехали ныне без стражников. Те остались в Усть-Зазе выколачивать ясачные соболишки.

Дампилу без стражи непривычно, страшновато. Из оружия одна сабелька на перевязи, да что в ней проку? Кучер чего-то кричал: «Улус близко!», а улуса не видать, лес вывернулся из-за поворота и растянулся по всему горизонту. «Той ли дорогой едем? — забеспокоился Дампил. — Лесу быть вроде рано. До утра степью ехать!»

— Э-э-й, стой-ка! — закричал он кучеру. — Держи лошадей!

Кучер не услышал, напевая что-то себе под нос. Дампил снял сабельку, ткнул ею в спину кучера. Показал ему, что надо остановиться экипажу.

Дорога пошла под уклон, лошади, заупрямившись, перешли на галоп. Кучер бросил ненужные вожжи, поднялся с облучка, присел и прыгнул кореннику на спину. Тот рванул в сторону, сбивая и заваливая пристяжную.