Мне же нужно быть на Амуре. Правый берег Уссури я уже заселяю казаками, А то поздно будет… Китайцы промешкают, а нам мешкать негоже.

Генерал-губернатор отпустил курьера, вручив ему письменные распоряжения для Венцеля.

С лета Кудеяров перебрался служить на Кульский этап. Все же поближе к Выселкам. Упросил сотенного командира Гантимурова, чтобы отпустил в этапную команду для наблюдения за женой.

На этапе жить можно бы сносно. Если служить в исправности и без упущений, то раз в месяц пошлют тебя с арестантской партией. Сходил на коне до Нерчинска и обратно. Какая ни на есть, а в Кульске своя пашня. Покосы есть. Коня и себя прокормишь, а деньги от жалованья сбережешь для хозяйства. Не век же тут служить.

Все бы ничего, да вот беда. Незадолго до перевода Кудеярова в Кульск прибыл командовать этапом поручик Леонтьев. И вся команда — восемь казаков, пятнадцать солдат и два унтер-офицера — не взвидели белого света. С солдатами, а особенно с казаками был он зверь-зверем. Жесток, мстителен и несправедлив. Очередей по службе никогда не соблюдал, пренебрегал всеми… Мог услать с кордона сразу шестерых казаков. Одного оставлял для работы у себя на дому, а второго держал в карауле при казарме. За малейшую провинность, а то и безвинно порол служивых лозами.

После того как у казака Петра Жаркова пропала лошадь, и поручик не только не отпустил его искать ее, а велел нанять у крестьян коня за пять рублей и идти с этапом в Нерчинск, казаки написали в полк жалобу. Жарков же сумел побывать у Гантимурова. Жаловался ему, не скупясь на слова:

— Воззрите, господин сотенный командир, благодетель и отец! Что ни день, то и слышим мы от поручика Леонтьева разные угнетения и скверно-матерные ругательства. Дерется и порет лозами. По службе от него одни тяготы. Месяц гонял казаков с лошадьми по своим делам в Петровский Завод, на Тугнуй, в Верхнеудинск, а приказал сии поездки засчитать как сопровождение колодничьей партии.

— Да уж было ли так? — усомнился сотник.

— Истина во Христе! Никогда не ведаем, что от него можно ожидать. Казаков сам отпускает в город, а по возвращении на этап наказывает их, придравшись, что те ездили без отпускного билета. Помню… В разгар жатвы услал двух казаков по делам своим. Пока те ездили, у них скот потравил десятину хлеба.

— Ну и ну!..

— Живет он в Кульской слободе, за рекой, и приказывает каждодневно являться к нему дежурному с рапортом, а что шуга идет по реке, так до этого ему нет никакого дела.

Что еще? Не забыть бы…

За пропавшую неведомо куда осьмуху чая бьет по лицу и плюется. Устроил пост казачий у солдатского цейхгауза и велит нам держать караул, хотя нашей амуниции там нет.

Казаки просили… Уж как перед богом… Присягу дадим в том. Собирает Леонтьев всю команду и ругает сотенного командира. Стало быть, вас, ваше благородие, и нам угрожает. Не имеем покоя и отдыха ни себе, ни лошадям. Мыслим мы так, что вовсе избыть нас задумал.

— Подайте рапорт, — сказал Гантимуров.

— Казаки писали в полк, да не знаем, как… А только нам в тягость служить с поручиком. Лютого сердца он. Не оставьте, ваше благородие, нас отеческим покровительством. А уж мы постараемся… пошлем всевышнему теплые от сердца молитвы.

Гантимуров успокоил Жаркова, обещал добиться приказа из полка, которым бы были пресечены дурные поступки начальника этапной команды. Этой жалобе нельзя было не дать хода. Казачин полковой командир просил командира пехотной бригады удержать этапного начальника Леонтьева от притеснения казаков. Сотнику Гантимурову разрешили сменить казаков с Кульского кордона, если они того захотят. Четверо из них тут же оседлали коней: «Ну его к ляду, этого Леонтьева!» — и отбыли в Нерчинск.

Кудеяров остался тянуть лямку из-за Катерины. Оц знал, что та родила сына, назвала его Николаем, но по деревням кто-то пустил слух, что роженицей-то была не Катерина, а ее мать.

Кудеяров выезжал в волость, встречался там с заседателем Оринкиным. Оринкин намекнул Кудеярову, что если он отступится от своих прав, то староста Выселок готов уплатить ему «барашка в бумажке»[56], а там, мол, рассудит духовенство.

Кудеяров намеки заседателя пропустил мимо ушей. У него росло раздражение на Катерину: «Ославила меня на всю волость, обвертела вокруг пальца, испаскудила! Нет уж, судиться до конца», — твердо решил он и поехал к Гантимурову.

Сотенный командир был рассержен донельзя.

— Ты понимаешь, что натворил! — кричал он на Кудеярова. — Казаков, что ни день, вызывают в окружной суд. Требуют: давайте показания по обвинению Кудеярова, было ли насильство при венчании? Сплошная канитель. Ехать далеко да и накладно — на своих-то лошадях.

Кудеяров молчал, переминался с ноги на ногу. Сотник поглядел на него, смягчился:

— Младенец-то от Катерины?

— От кого же еще? Не от старухи же.

— Почел я за нужное приобщить младенца по спискам в казачьи дети. Спрашивал о том старосту волости, а гот ответил, что не знает, кем тот младенец рожден. Вдруг-де женой старосты селения Выселки. Заседатели, и те хохотали. Мать-то Катерины грымза старая.

— Изоврались они вовсе, ваше благородие. А нельзя ли узнать, что в суде… куда суд клонится? — спросил Кудеяров.

— Поживем — увидим.

А в Кульской этапной команде исподволь собиралась буря.

Леонтьеву удалось рассердить свое пехотное начальство на казачий полк. Из бригады последовала в полк депеша: «Прикажите казакам состоять в точной зависимости от этапного командира». Из полка с ответом не задержались, донесение поручика Леонтьева сочли несправедливым.

В особо же посланном наставлении казакам от полка было указано, что казаки, хотя и состоят в полном распоряжении поручика по несению этапной службы, во всем остальном остаются в полном подчинении полку.

В наставлении, к превеликой радости казаков, указывалось, что они не должны исполнять собственные этапного начальника прихоти и хотения или возить казенную амуницию, оружие или иную тяжесть.

Это наставление минуло командира этапа, и Леонтьев требовал от казаков, чтобы те дали переписать его. Поручик хотел отослать сие наставление в бригаду, но казаки выдать полковую бумагу отказались.

— Врет ваш полковник, он устава не знает. Я вам всем покажу! — горячился поручик. — Вот ужо… посмотрите!

— Полковник врет!? — удивлялись казаки. — Полковник врать не станет.

Леонтьев ругался, скрипел в ярости зубами, признавался, что откомандирован на этап по представлению самого генерал-губернатора Муравьева и, если захочет, всех «в бараний рог скрутит».

Отлучки Кудеярова в Выселки не прошли для него бесследно. Леонтьев стал придирчив к нему. Посмеиваясь в усы, при всей команде учинял допрос:

— Уж не замечен ли ты, братец, в совращении православных? Ну, что молчишь? Отвечай! Ну-кось!

— Никак нет, ваш бродь… — смущенно отвечал Кудеяров.

— А кто же ты есть, если жена отказалась от тебя? Уж тогда ты нюня в любви. А может, ты раскольник? Не сектант ли ты, не скопец?

Кудеяров глядел исподлобья на командира этапа, его била дрожь: хотелось сгрести плюгавого офицера, кинуть в сугроб, за изгородь.

— Унтер-офицер! — звал поручик.

— Честь имею!..

— Не слыхал ли ты… будто Кудеяров от роду скопец? Говори!

— Чтоб он был скопец… — начинал неуверенно унтер-офицер.

— Ну, ну! — торопил Леонтьев. — Живее, зёва! Нукося!

— Чтоб он был скопец, ваше благородие, мною совершенно не замечено. Не могим знать!

— Ну и дурак! Ступай прочь!

Допрос продолжался.

— А не слыхал ли ты, Кудеяров, что у раскольников появился бродяга?

— Никак нет!

— И выдает тот бродяга себя за священника… иеромонаха?

— Не могу знать-с!

— То-то и врешь, как ты сам есть раскольник. В дни рождения императора и императрицы ни на литургии, ни на молебне в церкви не был. Стыд и срам!