— С этапом был, в отъезде.

— Поставляя на вид это… подтверждаю тебе, что впредь будешь предан строгому взысканию.

На Еравнинской станции Кудеяров надумал в котле кипятить воду на чай. Пришел ямщик с этапа. Начал заставлять казака варить в котле говядину. Тот отказался. На шум явился Леонтьев. Ударил Кудеярова в зубы. Раскричался ни с того ни с сего:

— Ты у меня, раскольник, свои порядки на этапах не заводи!

И какого лешего принесло его на этап… Леонтьев обычно этапы не сопровождал, выезжал из Кульска не более трех раз, да и то нагонял колодников на подходе к последней станции для сдачи партии. А тут что-то зачастил с выездами. Боялся доноса, что ли.

Но казаки, все же донесли на него. Постарался опять же Петька Жарков. Очень уж зол был на поручика, и не столько из-за себя, сколько из-за Ванюшки Кудеярова.

Леонтьев завел любовные шашни с женой истопника. Это и послужило для Жаркова поводом явиться к Гантимурову.

— Помилуйте, ваше благородие, опять к вам толкает меня господин поручик, — заявил с едва приметной усмешкой Жарков.

— Да ты, я вижу, повадился… — недовольно проворчал сотник. — Давно ли был?

— Не обессудьте. Мочи нет, сил нет и терпенье лопнуло. Казаки послали к вам.

— Ну, что у тебя? Какое дело?

— Дак дело-то вовсе новое… Когда из-за худой печки в казарме приказал нам поручик выбраться на хрестьянские квартиры, то истопник вместе с женой в казарме остался. Этапный начальник ездил туда часто и встречал свою сударку без мужа. Господин поручик посылал истопника в улусы для покупки дров. Мы же заходили в те часы в казарму и находили их, судариков, в весьма заметном положении к связи любовной… Мы ему, любезному, намекали, что так неприличествует его благородию, а он по-прежнему угнетал нас по службе. Избрюзжался вовсе. Изведали мы от него горя невпроворот.

Гантимуров только качал головой. Не знал, что и делать. Он слышал, что между казачьим и пехотным начальством пошли раздоры из-за поручика Леонтьева.

Отпустив Жаркова, он все же донес в полк о случившемся.

Леонтьев был убежден, что в огласке его амурных похождений больше кого бы то ни было замешан Кудеяров. Он вызвал его к себе на квартиру и вдоволь потешался над ним, ругая казака скопцом и дубиной стоеросовой.

Устав от ругани, Леонтьев объявил, что генерал-губернатор ему как отец родной, что «вы пишете доносы, а их никто не берет во внимание». Тут вытащил он из сундука полковничьи эполеты, искособочился и стал примерять их на свой мундир, доказывая, что эти эполеты много значат, что такие и на государе.

— Командир ваш не стоит подметки моего сапога! — кричал Леонтьев, округляя глаза и надуваясь злостью.

Закинув ногу на ногу, поручик говорил, что Муравьев присвоит ему чин полковника. Поколачивая пальцами по подошве сапога, он продолжал твердить:

— Вот что ваш командир означает!

Кудеяров не вытерпел, спросил: «Может ли быть чтобы полковой командир не стоил подметки вашего сапога?»

Рассвирепевший Леонтьев бил казака по лицу и по голове, вытолкал в сени и там колотил, пока тот не выбежал на улицу.

Кудеяров шел, не разбирая пути. Слезы текли по щекам и замерзали на морозе. «За что? — шептал он. — За что! Гнида! Жил я — воды не замутил. Что я ему сделал? Ну, поручик, дождешься!»

Не заметил, как вышел из деревни. Увидел перед собой узловатые сучья берез, припорошенных снегом. Рядом стыла на холоде осина-тонконожка. А ему и мороз не мороз… Сплюнул с разбитых губ кровяной сгусток: «Много нас, господин поручик, по земле ходит — чалых да драных. Поопасись, неровен час… Попадешь в эти руки, обглодок, заморыш! У меня ладони от страха не задрожат, не вспотеют. Возьму за рыло и поломаю… А там хоть виселица, хоть Кара — все одно, терпежа нет никакого!»

Забрел от нечего делать в лес, пробил стезю меж стволов. Было тут тихо, покойно, во всем чувствовалась какая-то волнующая приманчквость: и в узорах инея на кустах, и в цепочке беличьих следов, и в строгом безмолвии самого леса. Была бы тут с ним Катерина… Да не та, что кричала, дергая губой: «Разбойник, омманщик!» А та, что приходила к нему в Нерчинске, — пригожая, улыбчивая, зеленоглазая, гибкая и заманчивая, словно снегурка-ладушка. Побежали бы они вместе по зимнему лесу, взмахивая руками, хлопая в ладоши, проваливаясь в сугробины. И так бежали бы, бегом своим жарким отбиваясь от мороза. А дома бы их ожидал сын… родной, уже в казачьи формуляры записанный и на провиантское довольствие приказом по сотне поставленный.

«Эх, Катерина, Катерина! Бедовия твоя голова! Что же будет-то теперь с нами? Зловредная ты, занозистая. Зелье-девка! Обабился я с, тобой, прокис, живу без характера».

Белая слепота небес и сугробов щемила сердце, заставляла перестукивать затвердевшей кожей сапог.

Руки задеревенели от стужи. Он скоро издрогнул всем телом и повернул к селению.

Солнце еще не скатилось за сопку, как дежурный солдат объявил приказ: всей этапной команде сойтись в ограде сборной избы.

Казаки ворчали:

— И чео надумал опять этот командёр?

— Спокою от него нет! Изгадился вовсе.

Приказ есть приказ. В указанный час солдаты и казаки толкались в ограде сборной избы, постукивали каблуками и рукавицами. Мороз к ночи крепчал.

Подъехали в санях поручик и унтер-офицеры. Послышались команды: «стройся», «равнение… на право!»

Леонтьев прошелся перед строем, зорко вглядываясь в лица.

Все уже заметили в санях кучу розог. Для кого? За что? Строй немо застыл, лица стали белее, строже. Пороть на морозе? Не слыхано. Не может быть такого!

Леонтьев, пятясь к саням, отошел от строя и объявил, что у казака Кудеярова нет ни усердия по службе, ни покорности, ни повиновения, а посему подлежит его подвергнуть экзекуции розгами. Он приказал солдатам раздеть Кудеярова, ткнул в строй перчаткой:

— Ты, ты и ты!

Неловко переминаясь и совестясь, трое солдат выдвинулись из шеренги и остановились в нерешительности.

— Не стойте идолами! Ну! — подхлестнул их поручиковский крик. — Чего замлели?

Солдат подскочил к Кудеярову, дернул за рукав шубы. Что-то треснуло… Кудеяров оттолкнул солдата, и сразу же из строя выдвинулся Жарков и заслонил его.

Поручик выхватил пистолет, заорал с надрывом:

— На-а место-о!.. В стро-ой!

Солдат, упавший от толчка Кудеярова, уползал, елозя коленями и локтями по снегу, боясь, что пуля из пистолета может его задеть. Двое остальных солдат, вызванных из строя, так и стояли, не зная, как поступить: нельзя было ослушаться начальника этапа, но также и нельзя было брать Кудеярова, потому что казаки — все неробкого десятка — уже вынули пистолеты и, по всему видать, были настроены решительно.

— Не пропишете ижицы, ваше благородие! — крикнул Жарков. — Кудеярова мы не выдадим для напрасного измывательства. Не замай!

— Изменники вы, бунтари! — заорал поручик.

— Мы присяге не изменяли!

— Какие мы изменники? Мы мытарствовать не желаем!

— С призывных лет непорочно служим! Полютовали над нами… Довольно!

Поручик, держась поближе к унтер-офицерам, надсажался:

— Кляузники вы все, лжецы! Занимаетесь составлением ябеднических бумаг, клонящихся ко вреду всей этапной команде! Непутем начали, непутем и кончите. Командир я непогрешимый!

Казаки отвечали:

— А кто просил у нас из фуражного довольствия по пяти рублей?

Леонтьев оправдывался:

— Перетолковали мои слова по-своему. Сами же по запросу полка отвечали, что никогда о тех деньгах не слыхали и не знали. Кудеяров вас впутал в ложь и грех.

Кто-то крикнул:

— И черемшой нас не замучил?

— Для соления черемши занимал я казаков… В черемшаные поля были командированы и солдаты И все для вашего же магазейна.

— Той черемши и в глаза не видывали! Избави нас бог! Одно суесловие…

Поручик старался их перекричать:

— Требование мое в убрании снегу… требование мое… от этапного помещения не выполняете! Злонравие во всем! Непослушание!