Вечером этап поужинал чем бог послал. После переклички арестантов затолкали в каталажку. Кто сумел — захватил нары, остальные повалились как попало на грязный пол.

Рано утром побудка. Теплый замутненный чай с хлебом. Снова перекличка. А тут уж и команда унтер-офицера:

— Выходи строиться!

За околицей потянулись мимо этапной колонны все те же унылые сопки, седые кустики ковыля. Сухая полынь покрывала поля. Ветер гнул ее к земле и раскачивал, и она шелестом перекатывалась волнистыми гребнями из края в край.

Перед колонной арестантов показалась из-за поворота толпа мужиков. У одних мужиков на головах надеты солдатские фуражки с красным околышем, на других — казачьи папахи из черного барана с зеленым верхом. Были в толпе и простоволосые, с намокшими от дождя чубами, все, как на подбор, с бритыми затылками. Мужики двигались не спеша, тесно прижавшись друг к другу. Над толпой возвышались высоченные желтые кресты. Послышались звуки церковного пения.

Унтер-офицер велел арестантам сойти с дороги и остановиться на недолгий привал, пока их не минует процессия богомольцев.

Тесной и шумной толпой мужики поравнялись с узниками. Впереди толпы вышагивал казачий офицер с шелковым знаменем. Полотнище знамени было круглое и такое же желтое, как и кресты. По краям бархата вились лавровые венки, а в венках государственный герб, белый и зеленый кресты. В центре толпы был высоко поднят длинный и толстый шест. К нему прикреплена не то икона, не то картина в позолоченной раме с изображением полуголых паломников с младенцами. По небу, усеянному звездами, летали ангелы. Раму несли чубатые мужики с обнаженными головами. Впереди шел священник. Ветер трепал его белую бороду. В руках он держал небольшой киот со стеклянными дверцами. Из-под стекла глядел скорбный и строгий лик спасителя. Дьяконы в посеребренных ризах несли евангелии в черных бархатных переплетах.

Священник что-то проговорил мужикам, несшим раму, и те осторожно поставили ее на дорогу, придерживая шест, к которому она была прикреплена.

Унтер-офицер спросил священника, куда и зачем направляются богомольцы и почему с ними офицер-знаменщик.

— Сия паства божия, — отвечал священник, — волею государя поверстана из заводских крепостных в казачье сословие. По случаю монаршей милости отслужим ныне молебен. В Алгачинском руднике ждут нас его превосходительство.

Арестанты во все глаза смотрели на толпу богомольцев. Иные кандальники падали на колени, крестились, целовали землю.

…Колодничья партия пришла на Покровский рудник. Арестанты миновали пороховой склад, погреб, кузницу и остановились возле караульной.

Унтер-офицер взошел на ступеньки крыльца и, повернувшись к арестантам, закричал:

— Ну, вот и дошли до места, арестантики! Нет ли у вас до начальства каких жалоб?

— Нет, ваше благородие.

Унтер-офицер разгладил усы, зорко оглядывая колонну:

— Ну, так с богом оставаться!

Партию арестантов, куда попал Цыциков, повели в шахту горнозаводские рабочие Мансуров и Лосев. На руднике они пребывали последние деньки, готовясь выйти на свободное казачье поселение.

Мансуров, чернявый, плотно сбитый мужик, ходко, привычным шагом поднимался на сопку по узкой извилистой тропе. Тощий высокий Лосев, с длинными нескладными руками, замыкал партию.

Тропа привела к густым зарослям боярышника. Сопка круто поднималась к небу. Мансуров раздвинул ветки, и Цыциков разглядел ветхую дощатую дверь в известковой боковине сопки. За дверью оказался низкий коридор, по бокам стояли бревенчатые подпорки.

Мансуров велел зажечь свечи. Под ногами были видны набросанные для настила доски. Мансуров шел, не разбирая пути, но ни разу не споткнулся. Очирка, пригнувшись, следовал за ним. Упал — зашиб колено об доску.

— Вот и главная шахта! — объявил Мансуров.

Цыциков кое-как углядел неподалеку черную дыру.

Из дыры выпирал конец лестницы. В груди что-то сдавило холодное, дрожь шла по всему телу. Мрачно свисала сверху каменная твердь потолка, балки крепления вот-вот треснут, как прутики… «Могила, она и есть могила», — подумал Очирка, опасливо косясь по сторонам.

Будь здесь Очирка один — ни за что бы не полез по лестнице в черную дыру. Сломя голову кинулся бы обратно, туда, где осталась ветхая скрипучая дверь, упрятанная в зарослях боярышника. Но сзади его подталкивали, и он ухватился за ступеньку лестницы, ничего не слыша, кроме сильного биения сердца.

По лестнице Мансуров карабкался куда как ловко, свеча в его руке горела ровным, почти не колеблющимся пламенем.

Поторопитесь, ребята! — крикнул он сверху. — Тут ступенек не хватит… Осторожнее с ногами! Кто оборвется — делов наделает…

Первая лестница позади… Вторая торчала на пол-аршина в стороне, и Цыциков не без труда перебрался на нее. Откуда-то ударил в ноздри неприятный кислый запах пороха.

— Патроны динамические рвали, — пояснил Мансуров.

Огонь у свечей помигал-помигал и уменьшился, становясь все более синим. С тоской и надеждой глядел Очирка на гаснущее пламя. Оно похоже на маленькую небесную звездочку. Мигнула звездочка, трепыхнулась и угасла. Темень непроглядная подступала отовсюду, а с ней забирался под рубаху, под кожу страх… Пробовали арестанты высечь искру из огнива — огонь так и не загорелся.

Во тьме лез Цыциков, не зная куда и зачем, оставляя под собой немую и страшную пустоту черной ямы. Дышать становилось труднее, руки и ноги тряслись.

А вот и долгожданная площадка. Какое облегчение телу и душе, когда свеча уже не гаснет и сквозь полумрак виден над головой высокий потолок из досок! На потолке и стенах намерзли ледяные сосульки. При горящих свечах на сосульках вспыхивали бледные колеблющиеся сияния..

У стен лежала горка корыт.

— Разбирайте, — велел Мансуров, — Будете относить руду.

…Не прошло и месяца, как Покровский рудник прикрыли. Горнозаводских рабочих здесь вовсе не осталось — поголовно заверстаны в казаки. Партии каторжных, что ни неделя, снаряжались отсюда на Кару. Начальство поясняло, что серебро ныне не в цене, а в цене золото. Вот и гнали на Карийские золотые прииски этап за этапом.

Все чаще на устах каторжников и надзирателей звучало короткое и пугающее слово «Кара».

Над Карой голубое без наволочи небо высокое-превысокое.

Все замерло, обессилело кругом. Жара немилосердная падала с чистой Голубизны неба, обволакивала сухим дыханием слетавший с гор ветерок.

Камни и — песок накалялись и сверкали золочеными зайчиками. Зайчики заполнили, высветили песчаные отвалы по берегам речки. С полудня взобрались они повыше… Туда, где холмы отработанной породы. Скакали, переливались Солнечные зайчики плавленым золотом.

Между холмами и отвалами песчаной породы копошилась, суетилась и надрывалась бритоголовая каторга. Сновала по галечному берегу, позванивая кандальным железом, помахивая ломами и кайлами.

— Посматрива-а-а-й! — летели крики над отвалами, над холмами.

Это покрикивали караульные начальники, — подбадривая часовых.

А часовые посматривали не столько на арестантов, сколько на повисший от безветрия флаг на дверке золотопромывочной машины. Вглядывались до помутнения в глазах, не спустился ли… Вслушивались, не запел ли рожок. Все изнурились, ждали конца смены.

Машина же отдувалась пыхтела, погромыхивала, флаг висел себе… безучастный, словно ухо у незлобивой, ласковой собаки.

Часовые отупели, изнывая от жары. Заключенные давно выбились из сил, а рожок все не поет, флаг висит себе… не спускается.

Вместе с жиганами, жохами, подлетами, забулдыгами, бродягами бил каменную породу кайлой Очирка Цыциков. Породу отвозили на тачке к машине. С утра до темноты, не евши, не пивши. Кормежка в тюрьме, как отмахаешь кайлой, единожды в сутки, Хошь всю пайку зараз скуси, хошь — замори червячка. Да и так и так голодным останешься. Ребра повылезут, глаза ввалятся. Оттого и не живется тут никому.