Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Цыциков ехал и напевал песенку о том, что «место, где я прозябал, это Мурин и Загата, а место, где я разбогател, это Баянгол и Оронго». Из-за этой песенки он не заметил, что конь вел себя неспокойно: всхрапывал, прядал ушами и неохотно повиновался узде.

Допев до конца, Очир соскочил с коня и хотел, стреножив его, пустить пастись. Но конь чего-то заупрямился, неожиданно встал на дыбы, рванулся… Очирка, не удержав поводья, упал. Конь с развевающейся гривой ускакал в степь. Очирка пробежал за ним несколько шагов и остановился, задыхаясь.

Скрежетнув зубами от досады, он стал размышлять, как ему поступить: готовить ночлег или продолжать путь пешком? Неподалеку шумела на перекате река. «Пойду напиться, — решил он. — А потом поищу место, где заночевать».

Выглянув из кустов, он осмотрел реку и никого не заметил. «На всякий случай перейду на ту сторону, не мешает запутать следы. Этот конь куда-то прибежит, к чьей-то юрте, пастухи поднимут тревогу, сообщат стражникам агинского тайши и начнутся поиски. Стоит ли тут ночевать? Не лучше ли уходить отсюда и поскорее?»

Так он думал и брел по мелководью, с трудом преодолевая бурное течение. Дно уходило вниз… Сзади послышались громкие всплески.

Цыциков повернулся и остолбенел. Прямо на него двигался, стоя на задних лапах, медведь. Горячее зловоние из оскаленного зева ударило ему в нос. «Так вот почему убежала лошадь!» — пронеслось молнией в его сознании. Он не успел выхватить нож, неимоверная тяжесть подмяла его, а течение потащило под лед.

…Цыциков пришел в себя на нижнем перекате. Волны выбросили его на мель и он с трудом пополз, не понимая, где он и как сюда попал. Уже выбравшись на берег, он вытащил нож и огляделся.

То, что Очирка увидел, заставило его попятиться. Медведь бился в ледяной полынье, пытаясь или подняться на лед, или пробить себе дорогу к берегу. Сильное течение и крепнущий к ночи лед не давали ему возможности спастись. Взмахи его лап становились слабыми и редкими. Он уже не пытался пробить лед. Издали была видна его морда — кувшинное рыло, торчащая из воды и движущаяся вдоль ледяной кромки. Морда погружалась в воду…

Цыциков, шатаясь, пошел в лес.

Бутыд лежала в телеге. Сознание ее гасло. Она видела над головой качающиеся ветки и облака. По серым подбрюшьям облаков ползли муравьи… Они шевелили усами и ползли, и ползли, заслоняя собой белый свет.

Где-то кто-то кричал. Телега остановилась. Муравьи посыпались с неба… Она съежилась и попыталась спрятаться от них под соломой, но не смогла пошевелиться и застонала от страха и чувства брезгливости.

Подскакал Дампил. Лицо его было перекошено не то от испуга, не то от гнева.

— Выпороть ее! — хрипел он. — При мне выпороть!

…Ее привезли в Кижу ночью. Постучали в первую попавшуюся юрту. Вышла старуха. Ей сказали: «Принимай». Стащили с телеги завернутое в халат тело, занесли в юрту, положили на земляной пол и, ни слова не сказав, ушли.

Старуха подождала, когда затих вдали стук колес, и побежала будить соседей.

Прибежали соседи, зажгли лучину и смотрели на неподвижное тело, покрытое халатом. По выбившимся волосам они видели, что это была женщина.

— Это сестра Ошира, — проговорил кто-то. — Кому же еще быть? Они украли ее, и вот… Этот сын тайши по словам — лисица, а по делам — волк.

Старуха опустилась на колени и осторожно откинула одежду с лица. Все вытянули шеи, всматриваясь при тусклом и неровном свете горящих лучин…

***

Унтовое войско - i_005.png

Глава первая

Выборные четырех конных полков и двенадцати пеших батальонов выстроились квадратом на площади города Читы для принятия пожалованных царем знамен. Закончился торжественный молебен, вовсю пахло ладаном. Архиерей провозгласил, что «на сем месте будет заложена часовня с Иверской богоматерью».

Заиграла божественная музыка. Пронесли иконы божьей матери, святых угодников. Священнослужители раздавали выборным «Молитвослов» в синем коленкоровом переплете.

Наказной атаман, грузный, седоволосый, с пышными усами, тяжело прошествовал по разостланному паласу. Падал снежок. Усы и бороды казаков побелели, а отряхнуться не смей.

Атаман передохнул, вытер лоб платком.

Ударили барабаны, залились трубы, звуки марша поплыли в морозном воздухе. Атаман передал свите царскую грамоту.

Замолкли последние аккорды марша и полетели над площадью басовитые хрипы наказного атамана.

— Да будут казачьи знамена путеводителем к славе, когда повелит государь, и грозою его врагам! Да будут они в мирное время залогом воинского братства между вами, благоденствия в домах ваших и верной и усердной службы вашей великому нашему государю!

Снова грянула музыка. Офицеры закричали: «Ура-а! Слава государю!» Многие обнимались, целовались, у некоторых на глазах выступили слезы.

Продрогшие выборщики из полков и батальонов с облегчением услышали команду:

— На-а-пра-во! Ша-а-гом арш!

Скрипел под сотпяын унтов слежавшийся снег, колыхались закуржавевшие бараньи сивые папахи, поблескивали дула ружей.

— Песенники, начина-ай!

То не соколы крылаты
Чуют солнечный восход,
То удалые казаки
Собираются в поход!

Подхватили с присвистом простуженные и охрипшие глотки выборщиков. Галочья стая поднялась с берез в саду градоначальника, заметалась, загалдела в стынущем мареве негреющего зимнего солнца.

От Иркутска до Шилки и Аргуни — всюду передвижение казачьих частей: маневры, смотры, учения. Тянутся обозы с ружьями, порохом, снарядами. Скачут на перекладных посланные из российских городов офицеры и штаб-офицеры для подкрепления местных команд.

Унтовое войско развертывалось в грозную боевую силу. Эта сила была вспоена и вскормлена Николаем Николаевичем Муравьевым, любившим повторять: «Амур — цель. Забайкальское войско — средство. Муравьев — исполнитель». И в войсках, и в штабах, и в гражданских ведомствах появлялись люди, называвшие себя муравьевцами. Приписывая генералу славу возрожденца Забайкальского казачьего войска, они растаскивали ее для себя по кусочку — каждый в меру своих возможностей и своего ума.

Но как никто не видел, откуда питается водой горная река — то ли падающие с небес дожди и снега пополняют ее, то ли тающие льды в гольцах не дают ей пересохнуть, то ли подземные ручьи делают ее вечной в наших глазах — так и все эти люди, именующие себя муравьевцами, не видели и не понимали, что войско рождалось не только и не столько по велению Муравьева или царя, сколько по страстной тяге к воле недавно приписанных к заводам государевых крестьян, по неудержимому хотению сибирской вольницы, познавшей поборы и пытки, сорваться с места, бежать от всего этого куда глаза глядят, по желанию бурятских родовичей — ашебагатов, цонголов, атаганов, сортолов, не хотевших возвращаться в ясачную кабалу и не забывших старые обиды от маньчжурских отрядов. Вся эта разноплеменная и разнохарактерная сила, побуждаемая Муравьевым к походу на Амур, сама по себе всегда тяготела к этому походу, по причинам, во многом отличающимся от причин, коими руководствовался Муравьев.

Нетерпеливый, легко воспламеняющийся генерал неустанно убеждал дворцовые круги Петербурга, что соседний многолюдный Китай, бессильный ныне по своей отсталости, легко может сделаться опасным для России под влиянием и руководством иностранных держав, и тогда… не перестанет ли Сибирь быть русской?

«А чтобы сохранить Сибирь, необходимо ныне же утверждаться прочной силой на Камчатке, Сахалине, в устье Амура. Для всего этого теперь у нас есть силы. Тринадцать тысяч пехоты и конницы с двадцатью орудиями могут быть легко и свободно двинуты на границу, — писал Муравьев военному министру. И добавлял с веселой непосредственностью: — А граница наша от Камчатки до Харацая — десять тысяч верст!»

65
{"b":"554947","o":1}