Муравьева особенно раздражала медлительность переписки Петербурга с Пекином. На всякий пустяк уходили месяцы, а то и годы.

Существовали три вида сношений с Китаем. Низший — это сношения между кяхтинским пограничным комиссаром и маймаченским дзергучеем. Средний — между кяхтинским градоначальником и ургинскими правителями. Высший вид сношений — между петербургским правительствующим сенатом и пекинским трибуналом.

Муравьев настойчиво просил царя, чтобы высший вид сношений с Китаем передали ему. При себе генерал хотел иметь советника по дипломатической части, секретаря и двух переводчиков с маньчжурского и китайского.

Случай сыграл на руку Муравьеву. Китайцы после ноты Нессельроде не просто на словах изъявили желание ставить пограничные столбы восточнее Горбицы, но и образовали комиссию. Комиссия съехалась в Урге. Кяхтинский градоначальник донес о комиссии в Иркутское губернаторство, но, желая поиграть в дипломатию и пользуясь правом на средний вид сношений с Китаем, послал письмо Нессельроде. Градоначальник просил прислать ему все документы, касающиеся границы, и уверял министра, что переговоры с китайской комиссией могут вызвать волнения в Монголии. Градоначальник ссылался при этом на монгольского ламу, который-де проболтался ему о симпатиях монголов к русским. Нессельроде принял суть письма кяхтинского доморощенного дипломата за дело великой важности и затеял с ним серьезную переписку. Муравьев без труда доказал царю, что от такой дипломатии ничего хорошего ждать не приходится.

Получив право вести переговоры с китайцами на высшем уровне, Муравьев послал из Петербурга в Кяхту указание, чтобы там ограничивались одной учтивостью с китайцами.

Ехать в Ургу самолично Николай Николаевич не пожелал. «Нечего им давать аванс!» — говорил он.

Между тем в Петербурге ждали со дня на день вступления англо-французов в войну с Россией. Николай I пребывал в большом недоумении. «Где начнется война? — спрашивал он министров, — В Архангельске, Петербурге, на Камчатке или в Крыму?» Муравьев неустанно внушал царю, что есть вполне очевидная опасность атаки англо-французов на побережье Восточного океана.

И вот настала та решительная минута, которую Россия давно ожидала… Правительствующим сенатом было решено: «Плыть но Амуру!»

В Пекин послали уведомление о предстоящем сплаве войск в устья Амура. По указу царя сплав велено было проводить Муравьеву.

Пребывающий в сомнениях и неуверенности Николай I все же не преминул предупредить Муравьева: «Но чтобы и не пахло порохом».

Николай Николаевич выехал из Петербурга в Иркутск. Подполковник Карсаков отбыл раньше генерала: надо было ускорить подготовку к сплаву. Он-то и привез в Иркутск весть о решении правительствующего сената.

Иркутское начальство ждало Муравьева с трепетом. Спокойное житье кончилось… Теперь знай себе двигай на Шилку войска и провиант, а за малейшее упущение, за всякий недосмотр не жди поблажек от генерал-губернатора. Заместители у Муравьева — господа благородные, мягкие, с известной долей неповоротливости. С ними всем тихо жилось в Иркутске. А тут приехал на курьерских одержимый Карсаков, лица на нем нет, напугал всех: «Готовиться к сплаву!»

Прорытые в горе штольни не принесли золота Разгильдееву. Чародей Серапион Вафоломейский опростоволосился. За облыжное сновиденье, песбывшийся посул провели его по «зеленой улице». Да так отчесали… Старец свалился на песок, его поднимали, обливали водой. Губы его прерывисто шептали: «Страдаем от беззакония, ваше сиятельство, всесветлый господин. Пропадаем, умираем, отчирикали свое, откукарекали…» Перед тем, как уже совсем не подняться, крикнул дребезжащим, надтреснутым голоском: «Помилосердствуйте, отцы-святители!»

Палач Фролка зацепил мертвого Серапиона крючком, поволок в сторону.

Иван Евграфович приуныл. Сто пудов золота, обещанных Муравьеву, никак не намывалось. Спасибо, выручил есаул Афанасий Петрович Ситников, ведающий карийскими казаками. «Ты, Иван Евграфович, — говорил он, — дай мазу[41] начальнику золотого отдела. Всякий подьячий любит принос горячий. Он исправит одну цифирь, и все будут довольны: ты, Муравьев и государь император». И верно, маза так смазала все колеса канцелярии, что Иван Евграфович вместо опалы получил чин подполковника.

От удачи до удачи — руку протянуть…

На Каре объявился подрядчик Егор Андриянович Лапаногов, и все заботы о постройке зданий горного управления свалились с плеч Ивана Евграфовича. Поначалу Лапаногов показался ему сиволапой деревней, пнем-колодой, но уж как недели через две по большой воде поплыли плоты заготовленного Лапаноговым леса, Иван Евграфович подобрел к подрядчику.

Среди служащих управления, офицеров и унтер-офицеров сводного казачьего батальона Лапаногов быстро прослыл хлебосолом. Особенно часто у него бывали есаул Ситников и Фролка-палач. Разгильдеев недоумевал. То, что купец ластился к есаулу, о том много думать было нечего, а вот зачем Лапаногову понадобился «попечитель порядка», первый каторжный палач, управляющий никак в толк взять не мог.

Ну, да все вскоре открылось.

Иван Евграфович с офицерами коротали вечер за штоссом, а Лапаногов со штейгерами сидели да попивали, выкладывали друг перед другом новости — кто что видел, кто что знал. Но новостей на Каре кот наплакал, и гости все чаще налегали на спиртное, а вскоре кое-кто и притоптывать сапожком начал, и всякие куплеты высвистывать.

За штоссом тоже скучать не приходилось. Подносы с водкой и вином стояли тут же — протяни руку, не вставая.

Разгильдеев сказал невезучему на игру Ситникову:

— Моя карта опять взяла, милейший, в обмен просите у меня чего хотите… окромя карт, разумеется. В таких делах я пас! — Он захохотал, откинулся на спинку кресла. — Вы меня от генерала спасли, у него рука тяжелая. Хлопнет и — любой из нас пропащая душа!

Разгильдеев был уже крепко подшефе, хорохорился, великодушничал: «Ах, карточка, ай, кралечка! Разрешаю сдать по новой…»

— Что же я могу у вас просить, Иван Евграфович? — силился сообразить Ситников, как всегда надушенный v женственный, но с бледностью на щеках, сменившей прежний румянец. — Мне ровным счетом ничего не требуется. Вот разве… разве еще стопочку!

— Да я для вас что угодно!

— Па-азвольтс, па-a-звольте! — возражал опьяневший есаул. — Мне с вас полагается сто-по-чка!

— Чадо мое любезное! Откушайте!

— А здорово вы, Иван Евграфович, обмундировали этого самого… чародея-паскудника. Постонал, постонал да и того-с… Теперь уж не обманет его высокое благородие, господина подполковника! — Гости реготали вволю, — Обмундировали на сто плетей — лучше не придумаешь!

— Ставлю ребром последнюю копейку! — бормотал Ситников. Чародей-то распоп преставился, — вздохнул хазяин. — А вот был у нас, господа, еще один каторжник неповторимого свойства.

— Кто же он? Не томите, Иван Евграфович!

— Имел он, господа, ханское происхождение. С секретным сплавом на Амур хаживал, и чуть к нам в камеру-секретку не угодил. Вот был великий ракалия, хамово отродье, почище чародея Серапиона. Из инородцев, а представьте… Ну да я не рассиропился.

— Па-азвольте, Иван Евграфович! Скажите, пожалуйста! А был ли ракалия-то? — спрашивал, тараща глаза, Ситников. — Я помню… в штаб Куканова Потапа Ионыча приезжали инородцы с поручением от генерала… Николая Николаича. Да, да, господа. Они ехали инкогнито. Это было… Дай бог памяти. Год с лишним. Два? Уж не из тех инородцев ваш ханский родственник?

Разгильдеев поперхнулся, быстро затасовал колоду.

— Пошутил я, господа. Позволил себе… В нашу богом проклятую Кару ни один сколько-нибудь примечательный арестант не попадет.

— А куда же подевался тот инородец? — спросил любопытный Ситников. — Антнресно! Он же вам делал рандеву. Или рылом не вышел?

— Бежал он из лазарета, господа. Рыцарь большой дороги… Проник в мертвецкую, его и вывезли заместо покойника. Ох, и напугал он могильщиков! Как пошел стрекать-скакать в гору! Никакой он не секретный, Афанасий Петрович. Обыкновенная каторга… Пороли, да не допороли. Мало отсыпали горячих.