Не кончать же всеподданнейший рапорт столь плачевно и уныло! Муравьев написал Николаю I о необходимости сделать будущей весной сплав войск по Амуру. Обосновал все, как надо. «Сие должно бы убедить государя, что пора действовать, иначе Англия упредит нас», — подумал он.

После полудня пришла петербургская почта. Какой пассаж! Граф Лев Алексеевич Перовский сообщал, что он уже не министр внутренних дел, а лишь председатель департамента уделов. Это после-то одиннадцатилетней службы в министерстве…

Николай Николаевич схватился за голову: «Нет, не может у меня быть такое, чтобы все хорошо. Не-ет, не может! Граф-то, а?! Главная опора в Петербурге. Где она теперь? То-то Нессельроде радуется, то-то предоволен!»

Экспедиция подполковника Ахтэ возвратилась в Иркутск. Ахтэ составил карты южной и северной покатостей хребта, обозначил, по спросу у гольдов, какое именно пространство они считают на Амуре русским, а какое — китайским.

Между рекой Удою и Охотским морем Ахтэ не нашел никаких признаков государственной границы.

— Где кончается разграничение? — спросил его Муравьев.

— У Горбицы, ваше превосходительство. Там встречена нами нейтральная полоса шириной в несколько саженей. Полоса эта у реки Шилки кое-где обозначена межевыми столбами. Горбиченские казаки в прежние годы объезжали и осматривали границу. Наведывались туда и манджурские стражники. Если находили след человека, то обкладывали след камнями или дерном, чтобы сохранить его до поимки нарушителя. Ну, а где границу пересекал ручей, там ставили с каждой стороны высокие сваи, между ними поперек воды натягивали канаты из конского волоса.

Ныне же граница забыта. Сваи подгнили, канаты упали в воду. Императорская печать, приложенная к межевым столбам, поломалась, да и сами столбы со многих мест исчезли.

Муравьев с удовольствием потирал руки.

— От Горбицы и до самого устья Амура никакого разграничения? — спросил он.

— Никакого, ваше превосходительство!

— Ваша экспедиция лишний раз доказала то, во что никак не хочет поверить граф Нессельроде. Надеюсь, господин подполковник… вы не искали специально несуществующую границу и не привлекли внимания китайцев?

— Я выполнял ваш приказ. Но…

— Что еще?

— Прискорбное известие, ваше превосходительство. Поручик корпуса топографов Ваганов сделался жертвой своего смелого и вместе с тем необходимого для службы предприятия. Китайские пограничные правители уведомили нас, что поручик убит бродячими орочонами и, поименовав убийц, обещали выслать их для нашего суда в Нерчинск.

— Ваганов? — Муравьев нахмурился. — Ваганов? Это тот самый… Он ездил по моему приказу в Нерчинск, чтобы арестовать и доставить в Иркутск англичанина Кларка. Бедный поручик! Мотивы убийства известны?

— Никак нет. Только что… странно… Казак-проводник Ваганова докладывал по начальству, что там замешана нечистая сила. Она де убила Ваганова и она-де, нечистая сила, убила убийцу Ваганова. Была та нечистая сила в облике бурята.

— Вели расследование?

— Проводник явился на кордон распьяным-пьян, привез труп поручика. Проспавшись, показал на спросе, что Ваганова косоглазый орочон поразил стрелой. А того, косоглазого, убила из ружья… эта самая… — Ахтэ усмехнулся, — нечистая сила.

— Проводник не подозревается?

— Нет, ваше превосходительство. Старый служака. Ваганов его привечал, и тот платил ему вроде как привязанностью. Остается ждать выдачи тех бродячих орочон.

Муравьев в задумчивости прохаживался по кабинету. Остановился перед Ахтэ.

— Господин подполковник! Как топограф вы исправно несли свою службу. А как военный? Что вы будете советовать государю?

— Занять войсками бухту Де-Кастри и озеро Кизи, ваше превосходительство.

— Вы научились угадывать мои желания! — воскликнул Муравьев. — Но государю нужны доказательства.

— Они есть. Нам пора обратить взоры на юг от Амура. Тамошний скалистый берег представит хорошие гавани, если бы окружающая местность была заселена и открылись бы удобные средства сообщения через горы и леса прибрежной полосы. И вот тут-то бухта Де-Кастри может сослужить нам пользу… стать пристанищем для целых флотилий. А озеро Кизи, ваше превосходительство, как нельзя лучше… Лишь пятнадцать верст некрутого хребта отделяют бухту от озера. Туземцы плавают там по речке. От одной покатости до другой проходит волок не более двух верст. Только и всего.

Муравьев заметил с раздражением:

— Не далее как месяц тому назад государь отказал мне в просьбе занять бухту Де-Кастри.

— Я буду с докладом у государя по приезде.

— Ну вот, голубчик, и попытайте… а я, видно, стар становлюсь, не могу перебороть Нессельроде. В феврале еду в Петербург и едва ли вернусь в Восточную Сибирь. Высшее правительство мне не доверяет. Лучше уйти с поста.

— Что вы, ваше превосходительство!

— А так и есть! Так и есть! — загорячился генерал. — В военном сплаве по Амуру опять же отказали. Во всем отказ! У меня какие замыслы были? Сплав! Сплав по Амуру!

Ахтэ спокойно слушал генерала. Знал он, что Муравьев недолго будет жаловаться и сокрушаться, скоро весь переменится, зажжется изнутри, забудет петербургских недоброжелателей и интриганов, начнет писать приказы, вызывать чиновников с докладами, закричит, замашет руками. Полетят по всем дорогам курьеры, забегают адъютанты, столоначальники, воинские командиры. И дело стронется с места, пойдет себе вперед вопреки столичным министерством и департаментам.

Казаку Ванюшке Кудеярову не спалось. Выбрался из соснового шалаша, вытащил кисет с самосадом, курил, думал. В горле, давя, копилась едучая горечь. Тяжело. Жалко Сетяева. Запороли, перекормили березовой кашей. И мужик-то был смирный, служил — лез из кишок, а довела немецкая кикимора… Выбухал свои намерения, а тут так отчесали плетьми, что богу душу отдал. В Кордоне у него полна изба детишек, без кормильца-тятьки хлебнут они горюшка до полной завязки. «Эх, жизня!» — Ванюшка сплюнул. Ему все еще не верилось, что из такого невысокого, невзрачного собой командующего выказалось столько лютой злобы к приговоренным.

Сетяев, царство ему небесное, отбыл в вечность, а Мансурова и Лосева положили на рогожи и отвезли в лазарет, откуда после заживления иссеченной плоти погонят их на речку Кару, на золотые подземные песочки, к самому Разгильдееву. Кому повезло, Сетяеву или тем двоим — еще неизвестно.

Стариком-ворчуном сердился над лесом гром. Гроза, настигнутая прохладным сиверком, нехотя унималась. Затихал шорох капель в листве берез и осин. «Наши хоть бы изноровили косить в вёдро, — подумал Кудеяров. — Казаков-то к петрову дню, видать, не отпустят с учений. Сами косточки до болести наломаем и лошадям перепадет».

Притушив цигарку, Ванюшка Кудеяров полез в шалаш досыпать короткую воробьиную ночь. Укладываясь на сосновых лапках, дурея от их смольно-винного духа, услышал негромкий спрос:

— Ты че, Ванюха, аль маешься животом?

Спрашивал одногодок Кудеярова, второго года призыва шарагольский казак Петька Жарков.

— С наших харчей не замаешься, — пробурчал Кудеяров. — Всю неделю щи — рот полощи.

— А че не дрыхнешь?

— Казаков потерпевших жалко. Мордуют нашего брата вотще, а ты и не скажи… Эко, царя хулили! Да казаки, хошь знать, завсегда с царем в разладе жили.

— Казака кто не порет… — отозвался Петька. — С секуцией мы родились, с секуцией и^-умрем. А опять, ежели нас не пороть, то никакого сладу с нами не будет.

— Тебя бы поволокли сквозь строй, оказал бы себя бабой-вопилой, — зло проговорил Кудеяров.

В углу завозился Аким Алганаев, закашлял простуженным голосом, подивился:

— Ох, и разговористые вы! Чео спорите? Сетяева не вернешь. Его душу святые херувимы на крыльях воздымают и ноне правится он, мученик, в рай, в царствие небесное. И с ним шестикрылый Серафим…

— Аль это не грех — человека убить? — не унимался Ванюшка. — Нет, ты не прячь язык. Ты ответь.