Запахло дымом. Сначала он подумал, что пахло сожженным порохом. Цыциков пересчитал патроны. До ночи должно хватить. А ночью можно попробовать бежать. «А надо ли бежать? — шевельнулась мысль в его уставшей голове. — Куда бежать? Скрываться в тайге, прятаться от каждого солдата, полицейского… Для чего? Чтобы пожить лишний месяц, год? А зачем нужен этот год, если нет своего очага, нет своей семьи, некому продолжить род Цыцикова?»

Струйки дыма ползли сквозь щели дверей. Где-то рядом трещал, разгораясь, огонь. В ушах гудело, за дверными засовами гудело… Он поглядел на Ошира Муртонова. Тот маячил темным пятном. Руки раскинуты. Лук со стрелами… «Зря погиб, зря! — прошептал Цыциков пересохшими губами. — Не захотел имя позорить. Какие люди есть… Какие…»

Красные журавли плясали на стенах, на двери, на потолке. Он видел когда-то… давно… на болоте… Вставало солнце — большое и круглое, огненное и жаркое. Серые журавли стали красными. Сбившись в круг, они закричали почему-то не по-птичьи, а по-змеиному, шипя и щелкая клювами. «Вот эти журавли… они все ближе и ближе, Прыгают, кивают желтыми и красными шеями. Приседают, подскакивают, машут крыльями. Как много их! Крылья, крылья! Красные шеи, красные клювы. Почему они не кричат по-птичьи?»

…Как ни гнал коня Ранжуров, торопясь в Кижу, он опоздал. Изба Муртоновых сгорела. Цыциков стрелял, пока не обрушилась кровля.

Полицейские рассказывали, что он пел какую-то песню. «Не иначе под тяжестью грехов сошел с ума», — заявил исправник хорунжему.

В пограничном управлении Ранжуров принял партию ящиков со штуцерами. Сопровождающим был послан с ним солдат.

В степи посвистывал ветер, тащил по увядшему ковылю перекати-поле, нес с собой дыхание зимы от лобастых сопок, подпиравших чуть светлеющие зигзаги горизонта. Дымки близкого Маймачена текли над крышами домов и шпилями юрт.

— Тебя как звать-то? — спросил Ранжуров солдата, сидящего на ящике со штуцерами.

— Ежели по всей форме представиться, — охотно ответил тот, — то звать меня солдатом-застрельщиком Селенгинского полка Семеном Плюхиным. Георгиевский кавалер.

— За что крест дали?

— Много чего было, ваше благородие. А при последней вылазке поимел четыре штыковые раны, остался в строю.

Ранжуров промолчал, разглядывая солдата. Тот был в шапке-бескозырке, длинной однобортной шинели со стоячим воротником. Прокуренные усы вились кольцами, поднимаясь чуть ли не до самых висков.

Плюхин сутулился, прячась от ветра, потирая озябшие уши.

— Ну и шапка у тебя! — подивился Ранжуров.

— Бывалочи носили каску из лакированной кожи. Да вот беда! Меди на ней много… блях всяких для украшательства. Голову с плеч воротит, а на солнце медь энта накалится — мозгам жарко. Отменили каску по артикулу… Стрелять мешала.

— В Маймачен впервые едешь?

— Да нет, ваше благородие. По разным посылам езжу… от господ офицеров. То депешу отвезу, то их высокоблагородие заказы выдает касательно обедов. Здешние харчи, ваше благородие, господину подполковнику не по нутру.

— Китайцев видел? Ну, как они?

— Тверезый народ, ваше благородие. Обходительный. Пьяных видеть не приходилось. Но чудной, не по-нашему… Чудной!

— Это чем же?

— К мертвому человеку у них нет вовсе обходительности. Помрет китаец, они его, прости господи, словно скотину дохлую, выбросят в степь. Ни гроба, ни могилы, вовсе без христианского понятия.

— А служат как?

— Да кто их поймет. Наши господа офицеры читают им словесность, штуцерному бою обучают, шагистике, строю. Но сдается мне, ваше благородие, что супротив русского солдата они не потянут. Нету у них воинского товарищества. Если живой солдат своего мертвого товарища за скотину почитает, так это ж… Как же так?

Солдат вздохнул, перекрестился:

— Мертвые страху не имеют, да ведь живые-то перед ними в неоплатном долгу, ваше благородие.

Повозка простучала колесами по деревянному настилу через канаву и завернула в пустой и обширный двор. Ранжуров увидел приземистое здание в белой штукатурке с остроконечными шпилями и вздернутыми карнизами.

— Приехали, ваше благородие, — сказал Плюхин. — Это и есть учебная казарма.

Подполковник Василий Васильевич Чекрыжев выделялся ростом и осанкой среди офицеров-селенгинцев. Большой, открытый лоб, спокойные серые глаза, коротко подстриженные усы, волосы негустые, без всякой видимой прически — все это вместе придавало ему одновременно внушительность и простоту.

Князь Афанасий Петрович Гантимуров был пониже ростом и телом худощав, волосы носил на пробор, бакенбардов не признавал и с виду был бы так же прост, как и подполковник, но прямой нос и тонкие губы делали его лицо строгим.

Ранжурова они встретили радушно, подолгу расспрашивали о казачьей службе на границе.

Чекрыжев и Гантимуров жили при учебной казарме, занимали по небольшой комнате. Ранжурова устроили в канцелярском помещении: иного места не нашлось.

Вечерами собирались втроем. Иногда к ним приходил Си Лин, кланялся, без конца улыбался и благодарил. Одевался он в синий халат и такую же синюю юбку, носил матерчатые туфли.

Подполковник Чекрыжев уговаривал Си Лина перенести учения в Кяхту. Постоянные провозы через границу транспортов с оружием и амуницией создавали осложнения. Под рукой не было то одного, то другого. Со штуцерами творилось что-то неладное. Интендантское начальство, пользуясь тем, что оружие увозилось за границу, сбывало его по своему привычному правилу: на тебе, боже, что нам не гоже.

Открывая ящики с оружием, Плюхин сокрушался:

— Под спуском у замка медная дужка отломана, ваше благородие. И нет губки с шурупами.

Ранжуров, интересуясь штуцерами, подходил к повозке и вместе с солдатом разбирал оружие.

— Потеряны шурупы, коими привинчивается губка к замку. Вот язви!..

— А у этого, Плюхин, и вовсе курков нет. Да и шурупа замочного. Медная накладка поломана. Этот без скобы погонной.

— Куда курок-то с собачкой подевали? Опять без скобы погонной. И гайки нет для привинчивания ложи. Нет замка и шурупа хвостового.

— Три штуцера без замков, Плюхин.

— Перед китайцами неловко, ваше благородие. Взялись обучать, а какой конфуз!

Ранжуров докладывал подполковнику, что многие ружья к стрельбе не пригодны. Тот ругался: «Всяк рвет свой кус от казенного пирога», Слал рапорты в Иркутск и Петербург.

Пока не ударили холода, Чекрыжев и Гантимуров учили китайских солдат рассыпному строю. Собрали офицеров-маньчжур. Подполковник сказал, что китайской армии полезно учесть уроки Крымской кампании.

Узколицый коренастый маньчжур, в куртке с медными пуговицами и широкополой конической шляпе, улыбнулся уголками губ и обратился к переводчику. Си Лин нахмурился.

Переводчик поклонился Си Лину и Чекрыжеву:

— Офицер Поднебесной империи Юй Чен считает, что во все исторические эпохи народы-варвары ничему не могли научить народы его династии.

— Спроси его, зачем он тогда приехал в Маймачен? — обратился Чекрыжев к переводчику.

— Хочу еще раз убедиться сам в мудрости и величии цинской династии, — ответил маньчжур. — И открыть глаза кротам…

— Господин Си Лин, — Чекрыжев повернулся к главе китайской учебной команды. — Мое правительство поручило мне обучать ваших солдат и офицеров воинскому мастерству. Господин Юй Чен сомневается…

Си Лин отвел Чекрыжева и Гантимурова в сторонку, заулыбался, выдавил из горла извинительный булькающий смех и, прикладывая руку к сердцу, заговорил по-монгольски.

Ранжуров перевел:

— Господин чиновник Си Лин просит русских офицеров продолжать выполнение поручений своего правительства. Слова Юй Чена не следует подпускать близко к сердцу. Сами китайцы сравнивают его с редиской. Снаружи он красный, как англичанин в мундире, а внутри он белый, как цветок лотоса в богдыханском пруду.

Подполковник и сотник переглянулись.

— Господа, — заговорил Чекрыжев, обращаясь к маньчжурским офицерам, — сила русской армии в ее солдате…